Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Только диву даёшься, насколько советские утопии первого послереволюционного десятилетия похожи на сочинения Мора и Кампанеллы своей страстью городить одна другую никому не нужные организационные и экономические подробности, своей жестокостью, фанатизмом и абсолютно неосознаваемой тотальной несвободой. Впервые в истории России сколько-то значимые попытки нащупать и сформулировать собственный, своеобразный, автохтонный образ желанного будущего стали предприниматься лишь позднесоветскими фантастами — начиная с Ивана Ефремова и его «Туманности Андромеды». Да и они быстро стали чахнуть по мере разочарования в коммунистической идее. А через каких-то тридцать лет вообще были жёстко остановлены перестройкой, одним из существеннейших элементов которой было бескомпромиссное навязывание партийной пропагандой образа либерального общества современной Европы как наконец-то обретённого подлинного и уже окончательного идеала.

Поразительно, но китайская культура, будучи много старше не только российской, но и европейской, практически не создала, как и российская, сколько-нибудь подробных моделей светлого будущего. Поверьте мне на слово: за две с половиной тысячи лет, прошедшие после Конфуция, Китай мало чем обогатил те представления о социальном идеале, что были сформулированы ещё на заре цивилизации в столь любимом ван Зайчиком «Лунь юе». Спокойная старость, единодушие между теми, кто занят общим делом, и сытые дети под присмотром. Вот и весь китайский коммунизм, на все века.

Но зато было сделано то, до чего европейская культура не додумалась ни в малейшей степени, а потому и России не смогла передать. Подробнейшим образом была разработана концепция этической личности. Эта личность сама, безо всякого принуждения свыше или со стороны, созидает социальный идеал и не может этого не делать, потому что так велит совесть. Культура создала выпуклый, объёмный, в высшей степени эмоционально привлекательный образ человека, который своей трудовой деятельностью преобразует социальную реальность из сущей в должную. И потому, что этот человек самого честен, верен долгу и справедлив, продуктом его повседневной работы является постепенно, мирно, безо всяких революционных потрясений возникающее из реального настоящего светлое будущее.

На заманчивости и воспитательно-образовательной эффективности образа такой личности китайская цивилизация стояла в течение двух тысяч лет.

Выше я уже отмечал сходство конфуцианских персонажей с героями Мира Полудня. Прежде всего сходство мотивационное. Но даже общая тональность позднесоветских утопий едина с конфуцианством и абсолютно противоположна утопиям европейским: минимум социально-экономических подробностей, минимум конкретных организационных рецептов, но — максимум значимых символов и ярких, манящих деталей, демонстрирующих, каков, собственно, сам человек.

Этого человека в древнем Китае и в позднем СССР изображали психологически однотипно и лишь одевали по-разному: одни в чиновничий халат, другие в скафандр звездолётчика.

Безусловно, ван Зайчик полностью погружён именно в эту традицию. И то, что конфуцианская её версия и версия русская в сущностных своих элементах совпали столь полно, дало нам уникальную возможность нарисовать мир, в котором у всякого порядочного человека чиновничий халат и скафандр звездолётчика могли бы висеть в одном платяном шкафу. Потому что именно для порядочного человека там все пути открыты. Потому что именно таким человеком хочется стать. Во всяком случае, таким хочется стать всем ордусским детям. А уж потом конкретные занятия приложатся; смотря по ним — и оденемся.

Конечно, с точки зрения альтернативной цивилизации это консерватизм. Что может быть более устаревшим — скованность этическими догмами! Какая перспектива может быть более безрадостной и экономически невыгодной — думать о других прежде, чем о себе!

Случилось так, что европейская цивилизация представляет себе положительное развитие как нарастание количества свобод. Но коль скоро экономика уже не позволяет увеличивать количество свобод, более того — она его неумолимо уменьшает, приходится разрешать то, что ещё недавно было табуировано этикой, просто ради имитации прогресса.

А вот русская культура к свободе относится довольно сдержанно, без умопомрачения. Похоже, нам важна не столько свобода как таковая, сколько то, для чего она будет применена, и лишь в зависимости от применения культура склонна либо оправдывать её, либо осуждать. Либо манить ею, либо ею пугать. Вне последствий свободы мы её просто не воспринимаем.

Очень трудно говорить о таких вещах вкратце, но, пожалуй, для русской культуры прогресс — это увеличение количества справедливости.

Поэтому у нас, скажем, если всем известного взяточника наконец сажают, то это не просто паршивенькое, сиюминутное торжество какого-то там закона. Поднимай выше: это увеличение количества справедливости, однозначный признак восхождения из мира менее совершенного в мир более совершенный.

И наоборот. Если не сажают, то…

В этом опять-таки и сила, и слабость. Справедливость гораздо труднее формализовать, чем свободу. Гораздо труднее измерить. Она и впрямь куда важнее свободы, потому что свобода — это всего лишь условие для действия, а справедливость — само действие. Поэтому она в куда большей степени, чем свобода сама по себе, открывает простор для произвола.

Снова простой пример. Говорят, когда царю доложили о несообразностях сексуальной жизни композитора Чайковского и предложили судить гения, царь ответил: «Жопников у нас полно, а вот Чайковский один». В итоге композитору не сделали ничего дурного.

Это была справедливость.

Но вот в Британии Оскара Уайльда, хотя он в расцвете своей славы был для британцев не менее гением, нежели Чайковский — для России, практически в то же время и за те же деяния посадили в тюрьму.

Это была законность.

Но если бы Чайковский вместо того, чтобы заниматься музыкой, вдруг решил в порядке отстаивания своих прав повертеть голой задницей на Невском в час пик, народ накостылял бы ему по шее, невзирая ни на каких маленьких лебедей. И царь бы не помог. Это была бы справедливость.

Боюсь, если бы тем же занялся Уайльд на Пикадилли, ему тоже не миновать было б тумаков от примитивных лондонских обывателей с их викторианскими предрассудками. Но в то же время непременно нашлись бы какие-нибудь тогдашние фемен, которые принялись бы чмокать его в обнажённый и грешный символ раскрепощения личности. Это была бы свобода.

В Китае, когда туда приплыли европейские учёные книги, переводчикам долго пришлось придумывать иероглифический термин для обозначения понятия «свобода». Не было в языке такого слова! Просто анекдот: свобода была, а слова не было! Что в Китае — гульбы и пальбы не существовало, разбойников, бродяг? Но даже они не придумали «свободы». Попытки найти ей китайское имя оказались весьма горькими. И так, и этак пытались — и всё получалось что-то не то. То «распущенность», то «самодурство», то «своеволие», то «неуважение»… В конце концов остановились на биноме «цзыю», который согласно всем нынешним словарям значит, конечно, «свобода», однако если переводить его буквально, получится что-то вроде «сам из себя». «Отсебятина». Тоже, в общем, не лучший вариант, немногим лучше «своеволия».