Патрик Робинсон - Уцелевший

Их местный телеграф, из кустов, должно быть, фантастический. Здесь не было никаких средств быстрой коммуникации – ни телефонов, ни машин, ничего. Только пастухи, бродящие по горам, передавали друг другу необходимую информацию. Этот Сарава, вероятно, находился за много километров от места действия, сейчас рассказывал мне о битве, в которой я сражался еще вчера.

Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом удалился для совещания со своими друзьями из деревни, пока я говорил с другим парнем.

У него был только один вопрос, но он никак не мог задать его, пытаясь связать несколько английских слов так, чтобы было понятно. В конце концов, я понял, что он хотел узнать: «Это вы те сумасшедшие, которые упали с горы? Очень далеко. Очень быстро. Очень смешно. Вся моя деревня видела. Очень хорошая шутка. Ха! Ха! Ха!»

Боже правый! Ой, то есть Мухаммед! Или Аллах! Кто здесь у них главный. Этот парень действительно был из деревни пряничных домиков.

Сарава вернулся. Мне дали еще воды. Он снова осмотрел мою рану. Афганец нахмурился. Но у него были гораздо более важные вещи для обсуждения, чем состояние моей задницы.

Я, конечно, этого не понимал. Но решение, которое принимали Сарава и его друзья, предполагало большую ответственность и, вероятно, влекло за собой серьезные последствия. Они решали, брать ли меня с собой в деревню. Помогать ли мне, давать ли приют и хлеб. И что самое главное – защищать ли меня.

Эти люди были пуштунами. Большинство воинов, которые сражались под знаменем бывших правителей Афганистана, и немалое количество бойцов «Аль-Каиды» бен Ладена были членами этого строгого и древнего племени. В Афганистане жили почти тринадцать миллионов пуштунов.

Стальное сердце талибанской секты, его железная решительность и смертельная ненависть к неверным – это наследие пуштунов. Они были основой этой злобной маленькой армии. Талибам удается передвигаться по этим горам только с неофициального одобрения и разрешения пуштунов, которые также предоставляют этим террористам еду и кров. Два сообщества – суровые воины и мирное население гор – всегда были неизменно связаны воедино. Моджахеды, в свое время воевавшие с русскими, тоже были в основном пуштунами.

И неважно, что они «нет «Талибан». Я знал, откуда они родом. Эти парни могли быть миролюбивыми деревенскими жителями на поверхности, но племенные и кровные связи были для них нерушимы. Столкнувшись с яростной талибской армией, требующей голову вооруженного американца, вы поняли бы, что жизнь этого солдата не стоит и кусочка козьего дерьма.

И все же кое о чем я не знал. Это «локхай варкавал» – часть исторического племенного закона «Пуштунвали», изложенная в главе про гостеприимство. Буквальный перевод – «передать горшок».

Я уже упоминал о нем вкратце, когда описывал происхождение пуштунов и «Талибана». Но на самом деле этот закон важен именно в этой части. Именно в этом контексте. Именно сейчас, когда я лежу на земле, умирая от потери крови, дикари обсуждают мою судьбу.

Для американца, особенно учитывая, в каком ужасном состоянии я был, принять решение о помощи раненому, возможно, умирающему человеку, довольно легко. Ты просто стараешься помочь, чем можешь. Для этих ребят такое решение несло с собой несколько обременительных аспектов. «Локхай» означает не только предоставление заботы и приюта, он означает неразрывное обязательство защищать раненого человека, даже если придется умереть. И умереть придется в таком случае не только главному вождю или семье, которая приняла первоначальное решение приютить беглеца. Это означало смерть всей, на фиг, деревни!

«Локхай» означает, что жители целой деревни будут сражаться до последнего, связанные правилами чести защищать того человека, которого они пригласили в дом и который пользовался их гостеприимством. И когда ситуация накалится, болтать об этом будет уже поздно. Передумать уже не получится, и это даже не обсуждается.

Так что пока я лежал на земле и думал, что эти жестокие бессердечные ублюдки собираются оставить меня здесь умирать, они на самом деле обсуждали вопрос жизни и смерти гораздо большего количества людей. Те, о ком они беспокоились, никак не относились ко мне. Это было очень серьезно и очень великодушно. Без фигни.

На тот момент я лишь знал, что они решали, пустить ли мне в голову пулю и тем самым избавиться от большого количества проблем, или нет. К тому времени я уже начал отключаться и едва понимал происходящее, так что для меня различие было минимальным. Сарава все еще говорил. Конечно, мне приходило в голову, что эти люди могут быть, как и те пастухи, верными шпионами «Талибана». Они легко могли отнести меня в деревню, а потом послать самых быстрых гонцов и оповестить местных командиров о моем местонахождении, так, чтобы они могли забрать меня и казнить в любое время.

Я страстно желал, чтобы это было не так. И хотя мне казалось, что Сарава был хорошим человеком, на самом деле я не знал правду – при таких обстоятельствах нельзя быть до конца уверенным ни в чем. В любом случае, теперь я не мог ничего поделать, разве что перестрелять их всех, и тогда у меня было бы совсем немного шансов убраться отсюда. Ведь я едва мог двигаться.

Так что я просто ждал приговора, не переставая размышлять: «Что бы сделал Морган? Есть ли выход из этой ситуации? Каким будет правильное военное решение? Есть ли вообще у меня варианты?» Я их не видел. Лучший вариант остаться в живых – попытаться подружиться с Саравой и как-то втереться в доверие к его друзьям.

Несвязные мысли кружились у меня в голове. Что они думают насчет всех этих смертей в горах? Что, если эти ребята потеряли сыновей, братьев, отцов или кузенов в битвах против «морских котиков»? Что они будут чувствовать ко мне, к вооруженному члену Вооруженных сил США? Ведь я участвовал в сражениях, я пытался вытеснить афганцев с их собственных земель!

У меня не было ответов на эти вопросы, да и как я мог узнать, о чем они думают. Но я знал: ничем хорошим это не кончится.

Сарава вернулся. Он резко приказал двум людям поднять меня, и один взял меня под руки, чтобы поддержать и поднять с земли, а второй схватился за ноги.

Пока они ко мне подходили, я достал последнюю гранату и аккуратно вытащил чеку, то есть привел эту маленькую штучку в боевую готовность. Я держал ее в одной руке, прижатой к груди. Казалось, парни этого не заметили. Я решил: если они попытаются меня казнить, связать или пригласить своих талибских коллег, то я брошу эту штуку на землю и заберу эту ватагу с собой на тот свет.

Но они меня подняли. Мы начали медленно двигаться к деревне. Я не понимал их решения тогда и не понимаю сейчас, но это был серьезный переломный момент для меня с тех пор, как впервые началась битва за выступ Мерфи. Эти дружелюбные пуштунские дикари решили удостоить меня традиции локхай. Теперь они обязаны были защищать меня против «Талибана» до тех пор, пока ни один из них не останется в живых.