Ивонна Хауэлл - Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

Во взаимодействии между «фантастическими» декорациями Стругацких и их «реальными» художественными предшественниками расхождение между двумя планами реальности фактически нейтрализуется. И представления Андрея, и представления старика одновременно подвергаются корректировке: они живут в Советском Союзе второй половины ХХ века, и они живут в аду.

Если определять источник юмора в тексте Стругацких, то обнаруживается, что он является неизбежным спутником процесса «нейтрализации»: осознание, что реальное и фантастическое — мир современника-читателя и «ад» мировой литературы — суть одно и то же, вызывает иронический смешок.

По ходу развития приведенной выше сцены к Андрею и старику присоединяется остроумный и ученый еврей Изя Кацман.

«Андрей сказал, стараясь, чтобы получилось по возможности небрежно:

— Вот этот пожилой господин полагает, что все мы находимся в аду.

— Пожилой господин абсолютно прав, — немедленно возразил Изя и захихикал. — Во всяком случае, если это и не ад, то нечто совершенно неотличимое по своим проявлениям.»

Важно осознать, что аллегорическое представление Стругацкими Советского Союза как чего-то «совершенно неотличимого по своим проявлениям» от ада, не ограничивается периодом сталинизма. В воспоминании Андрея о прошлом — о периоде сталинизма — и о нижнем уровне дантова ада — Изя еще ребенок.

Большая часть вымышленного загробного мира, описанного в романе, современна написанию романа, то есть соответствует Советскому Союзу начала 1970-х годов. Нижеприведенный допрос подтверждает это — как стандартной формой вопросов, так и содержанием ответов Изи.

«— Имя? Фамилия? Отчество?

— Кацман Иосиф Михайлович.

— Год рождения?

— Тридцать шестой.

— Национальность? [42] У всех советских граждан в паспортах была указана их этническая принадлежность (грузин, русский, украинец и т. д.). Еврей считался единственной проблемной национальностью (отсюда ясен Изин ответ) до того, как рухнула советская империя и ее попытки игнорировать этнические раздоры.

— Да, — сказал Кацман и хихикнул.

[…]

— Национальность!

— Еврей, — сказал Изя с отвращением.

— Гражданство?

— Эс-эс-эс-эр.

— Вероисповедание?

— Без.

— Партийная принадлежность?

— Без.

[…]

— Земной год отбытия?

— Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.

— Место отбытия?

— Ленинград.

— Причина отбытия?

— Любопытство.

[…]»

Вышеприведенный допрос ведет Андрей, который, будучи в части 2 недавно произведенным в чин молодым следователем, хочет предъявить обвинение своему лучшему другу — во имя произвольных законов, которых он не понимает (и не старается). Несмотря на юмористические обертоны допроса, он помещает Андрея — и целое общество (в контексте Данте) в самый нижний круг ада: для тех, кто совершил грех предательства.

По ходу действия — в частях 3, 4 и 5 романа — Андрей достигает первого круга (часть 6). В то время, как у дантова ада вертикальная структура, ад по Стругацким обладает горизонтальным измерением.

Духовное путешествие Андрея грубо соотносится с его движением от недр города (и работы мусорщиком) к окраинам и, наконец, к не отмеченным на карте территориям, простирающимся между Городом и Антигородом. Андрею поручена забота об исследовательской экспедиции к Антигороду. В экспедицию входят военные, гражданские лица, и Андрей берет Изю — как историка. По мере движения Андрея от Города увеличивается его способность замечать и узнавать приметы ада. Один из наиболее разительных моментов в росте его осведомленности происходит, когда войска готовы взбунтоваться.

Декорации пропитаны босховскими мотивами, что заслуживает отдельного отступления от темы.

Вне зависимости от интерпретации странных образов Босха как навеянных средневековыми ересями, эзотерическими сектами и алхимией, или, напротив, как иллюстраций к современным (то есть 15 века) религиозным проповедям и дидактической литературе (мнения специалистов по Босху разделяются), бесспорно, что центральная часть триптиха «Искушение св. Антония» апокалиптическая.

Поскольку старик признается Андрею, что искусство Иеронима Босха «подготовило его к жизни в этом городе», можно предположить, что авторы полагали духовный и физический пейзаж «Града обреченного» перекликающимся — пятью столетиями позже — с видением мира, отраженным средневековым голландским художником. Это видение — весьма пессимистичный взгляд на мир, в котором человек слабо борется со своими злыми наклонностями, скорее опускаясь на уровень чудовищ, нежели поднимаясь к ангелам. Это мир полного дуализма между искушениями плоти и дьявола и целомудренными страданиями немногих святых. Это изображение в миниатюре того, откуда (и в противоречии с чем) появился философский гуманизм.

Сцены босховского зла в романе «Град обреченный» найти нетрудно: это разврат, пьянство, сексуальная распущенность («Семь смертных грехов» Босха), равно как и хаотический бунт и горящие деревни («Последний суд» Босха). Конечно, это почти универсальные образы греха и постоянного апокалипсиса. Тем не менее, явные ссылки старика на Босха позволяют провести более широкое тематическое сравнение между миром средневекового художника и современным адом Стругацких. В прозе Стругацких есть отрывки, которые оправдывают стилистическое сравнение с босховскими получеловеческими, полуживотными, полумифическими чудовищами, похожими на «героев» Сальвадора Дали.

В одной сцене части 5 романа «Град обреченный» группа солдат под предводительством особенно жестокого солдата по имени Хнойпек грубо насилует молодую полоумную девочку, прозванную Мымрой, поскольку она никогда не произносила ничего, кроме этого слога. Когда Андрей формулировал суть инцидента, странные имена персонажей превратились в абстрактное существительное — удачный неологизм, представляющий суть «получеловеческих, полуживотных» орд.

Другой неологизм происходит от слова «пупок», и похоже, что он также особенно соответствует часто встречающемуся у Босха мотиву раздутых животов — прожорливых животов, беременных (грешно) животов, тараканоподобных животов.

«И вот тут мы вплотную подходим к вопросу о роли Бога и дьявола в истории. […] Что Бог взял хаос в свои руки и организовал его, в то время как дьявол, наоборот, […] норовит эту организацию, эту структуру разрушить, вернуть к хаосу. […] Но, с другой стороны, […] чем, спрошу я вас, занимались на протяжении всей истории самые лютые тираны? Они же как раз стремились указанный хаос, присущий человеку, эту самую хаотическую аморфную хнойпекомымренность надлежащим образом упорядочить, организовать, оформить, выстроить — желательно, в одну колонну, — нацелить в одну точку и вообще уконтрапупить. Или, говоря проще, упупить.»