Газета Завтра - Газета Завтра 152 (44 1996)

* * *

* * *

* * *

ЭТО СЛУЧИЛОСЬ ОСЕНЬЮ. В пору тяжелого мертвого листопада. Я выгуливал себя по небрежным мозаичным дорожкам из отцветших, привядших, хрупких, покорно умерших аллейных столичных листьев.

Одни из лучших месяцев моей земной жизни — именно осенние и именно русские, московские, багряно-листопадные, волгло перешептывающиеся, проникшиеся вечностью и тишиною безбрежного заката и ненавязчиво делящиеся с моею русскою душою своей неизъяснимо чеховской, многотерпеливой, многопретерпевшей, горчащей дымноватой грустинкой и печалью. Печалью летящих и безвозвратно тающих за спиною буден, которых в этой божественно прекрасной и дьявольски ужасной жизни становится все меньше и меньше, — меньше еще на одну земную осень… Обрюзглый мешковатый небосвод совершенно не трогал моей несколько эстетствующей элегической задумчивости, напротив, он придавал какой-то своеобразный законченный пушкинский изыск моему бесцельному, одиночному послеобеденному моциону по природно-домотканным половикам-тропам национального парка “Лосиный остров”. Причем в эти минуты я не занимал свой мозг бесплодными философскими раздумьями о конечности собственного и человеческого бытия — о подобных мудреных умственных маршрутах, в сущности, никогда специально не помышляешь, не напрашиваешься добровольно, они, милые, сами, без извинения, без спросу иногда понуждают свернуть на их многохоженые, таинственные, мрачноватые, непредсказуемые аллеи-откровения. Откровения, от которых уютность обывательского неспешного прогуливания в одно мгновение преображается, показывая лик бессмыслия, ужаса, вопля собственной приемлемой души, зашедшейся в немом крике недоумения и бессилия перед свершившейся жуткой откровенностью…

Откровенностью рядового дня, вдруг ставшего отныне в ряде других, подобных, отошедших неординарно и обжигающе предупреждающим, что покуда лично тебя судьба зачем-то сберегает и ведет дальше, в дальнейшие буденные дни созерцательности, сытости, суетности и существования… Существования для какой-то же цели?! Тебе оставлена жизнь, ты остался по эту сторону жизни. Остался, чтобы и дальше предаваться бесконечному созерцанию, которое в нынешнюю смутную эпоху подразумевает прозябание… Прозябание червя земляного на асфальте, в натекшей пробензиненной луже, непременно вскорости высушенной временем и ветром. Червь же обязан трудиться в черноземе, делая почву гигроскопичной, плодородной. Что может быть нелепее, как поведение червяка в жизнеподобной искусственной ситуации: существование в асфальтной промоине с застоялой, затхлой радужной жижей?!

Это случилось со мною. И ведь, в сущности, рядовая ситуация, многократно перлюстрированная и вытащенная на всеобщее обозрение нынешними молодчиками-газетчиками: немотивированные садистические хулиганские акты по отношению к вполне беззащитным детям больной матушки-России. Разумеется, не именно детям по возрасту (этих-то в особенности жалко), но к человеческим существам, которым бы еще жить и жить. Жить богоприемлемой жизнью земляных полезных червей.

А случилось это так. Почувствовав, наконец, некоторую приятную натруженность в ногах, я порешил выбраться на одну из ближайших асфальтированных аллей и, ощущая подошвами привычную цивилизованную почву, почти деловым шагом, не вынимая из глубокого нагретого кармана кожаной куртки одной руки, направился вон из душистого, желто-багровеющего, гостеприимного, изрядно поредевшего в своей прозрачной осенней незащищенности леса.

Уже приближаясь к выходу, впереди себя шагах в тридцати мои глаза, по машинальной холостяцкой привычке, оценивающе зацепились на изящной, прогулочно двигающейся композиции, — молодица, недурная от природы и умело подобранного макияжа, броскость которого не затенял и кожаный просторный капюшон светло-рыжего трапециевидно-долгополого лайкового плаща. Не более двадцати пяти лет, брюнетка и, по всей видимости, мама, двигаясь мне навстречу, катила перед собою нечто яркое, пружинное, никелированное — детскую коляску с поднятым небесно-розовым верхом.

И следом за этой фирменно ухоленной парочкой, на почтительном расстоянии — метрах в трех — с тяжеловесной убойной грацией переступал современный геркулес, Ахилл, — правда, по случаю мертвого русского сезона прикрывший свое бронзовое рельефное великолепие самой нынче модной полигонной, размалеванно-пестрядной униформой. Вместо убойного дротика и меча — резиновая с перекладиной дубина, притороченная к правому мерно двигающемуся накачанному бедру, а спереди, на эсэсовский манер, на поясном ковбойском ремне — желтая неармейская кобура с нагло выпирающей черной рукояткой неигрушечного пугача. Разумеется, оттягивали специальные кармашки сотовый приемопередатчик и пока молчащий электронный пряник пейджера. Шоколадки, жвачки и хромированный флакон с бренди “Экселенц”, я полагаю, также нашли себе прибежище в каком-нибудь из многочисленных нашитых пухлящихся гнезд камуфляжа.