Газета Завтра - Газета Завтра 152 (44 1996)

И тут случилось это…

Поравнявшись с особой, самолично выгуливающей собственное чадо, я тщетно пытался перехватить ее одинокий, не по возрасту осенне-листопадный взгляд, — и мы благополучно разминулись. Профессионально ощупывающий сталистый глаз охранника лишь на секунду застрял на моей руке, втиснутой в пригревшийся карман, и не отыскав ничего предосудительного, вновь уперся перед собой, прощупывая и просеивая предполагаемую опасность для его вредной хозяйки, вздумавшей подышать воздухом именно сейчас…

“Это” представляло из себя совсем нестрашное, небандитское и даже не выпячиваемо-хулиганское: обыкновенные кучкующиеся дети самого прекрасного, самого вредного переходного, вызывающего возраста, — четырнадцати и пятнадцати лет доходяги, ростом с колокольню Ивана Великого, но разумом значительно ниже. Ребятишки, похоже, прогуливали уроки, с натурально взрослым удовольствием покуривая какую-то дешевую задористую дрянь. Почти все в одинаковых поистершихся подзатасканных джинсовых парах, в сбитых китайских скороходах с адидасовской слямженой символикой, с пластиковыми тяжеленными кейсами и сумками из кожзама, брошенными в одну кучу.

Прогульщики-школяры резвились невдалеке от цивилизованной пешеходной тропы, гортанно, на весь примолкший лес, гогоча и радуясь черт знает чему… Наверное, радуясь обыкновенному в этом возрасте бездумию и ощущению вечности этой жизни, этой красочно увядающей лесной предзимней поры, за которой не конечность, не смерть, а всего лишь обыкновенная зима, после которой новая весна, новое лето и точно такая же смертно надоевшая школьная осень-четверть, в которой одно теплит мальчишескую душу — такие вот вольные прогульные походы-вылазки на смиренно привядшую, горчащую палым жженым листом природу. У этих балбесов впереди — целая огромная жизнь! Но… нелепый случай напрочь перечеркнул монотонный ход времени существования этих бездумных мальчиков. Вылезло наглое, беспощадное, откуда-то из неведомой провокаторской щели-норы, — это самое нелепое “но”!

НО КАКОМУ-ТО недоучке-балбесу взбрело в башку поскудоумничать, поскоморошничать, поафишировать в дебильно-юношеском тоне свое мальчишеское неприятие, дурную зависть, а впрочем, возможно, и нарождавшуюся классовую неблагонадежную натуру этой вот мирно, степенно шествующей группе из трех новейших хозяев этой нынешней смутной жизни, этого пристывшего пушкинского леса, — настоящих полноценных владельцев его родного города…

— а, мужики, ничего себе телка? Я бы не отказался… Люблю крутым телкам комбидрезики отстегивать, в натуре говорю!

Я по привычной культурной привычке поморщился на эту достаточно неинтеллигентную реплику веселого, зубастенького волчонка-школяра.

Но эта проходная, идиотская, как бы из подворотни, поднакачка особенно не впечатлила, не зацепила, не отвлекла приятелей его, занятых полуконтактной детской драчкой, подразумевающей убойные смертоносные удары каратэ, охотничьим древним азартом по добыче священного огня из отсырелой лесной всячины. Остальная вольная ватажная публика мешалась между драчунами и охотниками, подавая профессиональные советы, периодически занимая ключевые, ведущие места в забавах.

За своей же спиною я услышал негромкое, мелодично-грудное, почти бесстрастное, прекрасно отрепетированное:

— Филипп, накажи нахала. Он мне испортил прогулку…

Я приостановил свой деловой шаг. И, не выдержав, обернулся. Наемный Ахилл уже приближался к тусующимся школярам, вычисляя нахального пересмешника.

Насмешливый и хулиганистый знаток фирменного нижнего женского белья являл собою щупловатого дылдастого недоросля с физиономией пристыло-глумливой и одновременно же храбро принужденной — ухарская уличная улыбочка намертво застряла на губастой, враз отцветшей физиономии.

Безмолвно, не убирая деловитой безмятежности с тугого, гладкого, свежего лица, Ахилл подбрел к подзамерзшей компании. Сразу же, без представления и словесных заумей, примкнул к запоздало отшатнувшемуся остроумцу, профессионально-красиво воткнул в его худое подреберье черные костяшки пальцев. Перехватив без стона переломившегося фигуранта, с легкостью переправил его обмякшее бездыханное туловище между собственных мраморных колен. По старинной домостроевской родительской технологии заголил его востроугольную белую задницу, выхватил вороненую дубину — и несколько увесисто-прилипчивых шлепков потревожили мертвый созерцательный покой национального столичного лесопарка. Созерцать этот профессиональный натюрморт бесконечно долго я не собирался, так как отзывы о своем впечатлении вписать было некуда. Разве что в память, в ту самую переполненную ее тетрадь всяческих житейских мерзостей, невольным зрителем или участником которых довелось мне быть.

ВСЕ ДАЛЬНЕЙШЕЕ отпечаталось в моих глазах, как мелькающие фотографические картинки, рассматриваемые в последовательности ужасного действия, которые начались именно с капризной властной фразы юной ухоленной мадам: “…накажи нахала…”

Засунув каучуковое оружие в поясную петлю, не обронивший ни единого замечания окоченелой школьной шантрапе, прибравшей свое щенячье буйство до неприличия послушно, Ахилл мягкими спецназовскими шагами возвращался к предмету своего служебного долга. Между тем, грациозно пристывший охраняемый объект для лучшего обозрения поворотилась всем анфасом к примлелой молодецкой гоп-компании, откинув свой рыжий утепленный лайковый малахай-капюшон, доверивши осенней липкой лесной сырости блистающий плиссированный вороненый тяжелый каскад волос до плеч…

И весь стоп-кадр заполнил именно этот невозможно знакомый, близкий черный породистый затылок, часть нежной бледноватой щеки, крылья носа, отвердевшие от созерцания заказанного зрелища и единственный машинальный жест ее пламенеющих кожаных длинных пальцев, прибравший за правое слегка оттопыренное аккуратное ухо надоедливую грузную прядь. Именно подобным идиотским жестом прибирала вечно сальные, тщательно расчесанные волосы одна моя старинная знакомая, — моя первая женщина, девочка-нимфетка — Римка!..

Неужели эта, вся упакованная, вся в дорогущем, нарочито-броском, вызывающем, ежели не аляповатом, чужеземном пурпурно-лимонном гарнитурном прикиде, с манекенными, неприкрыто брезгливыми, новорусскими мертвыми очами барышня, эта бывшая малолетка-кокетка, ленивица и двоечница, не отличила мимо прошедшего фланирующего интеллигентного прохожего, — следует отметить, одиночного, одинокого, с красиво пушкинской грустинкой в неравнодушных глазах, — не узнала? Или не позволила себе узнать когда-то ею обожаемого, милого, услужливого, вечно с голодной слюною, талантливого ученика и немножко учителя…