Леонид Млечин - Смерть Сталина

— Да, — повторил Сталин, — винтовка имеет дефекты. Штык у нее тупой.

Тов. Ворошилов стал возражать, что нет, не тупой. Тогда т. Сталин приказал принести винтовку, подозвал несколько человек из сидящих на заседании к себе и предложил посмотреть на штык. Действительно, заточка штыка была не совсем удачная и штык был туповат. Тов. Сталин тут же набросал чертежик штыка, отметил те места, где нужно заточить штык, и передал чертежик т. Ванникову, наркому вооружения».

Трудно представить себе, что генеральный секретарь у себя в кабинете разбирает винтовку и проверяет, хорошо ли заточен штык. Как человек, не имеющий технического образования, он едва ли мог самостоятельно сделать чертеж и тем более давать инженерам советы относительно технологии заводской заточки штыков… Похоже, кто-то из специалистов обратил его внимание на недостатки новой винтовки, объяснил, что нужно сделать, и даже нарисовал чертежик.

Но вместо того, чтобы сослаться на этого специалиста, вождь предпочел блеснуть своими неожиданными познаниями. Ему нравилось, когда его именовали корифеем всех наук.

Он не хотел, чтобы кто-то видел в нем обычного человека. Для других он мог быть только вождем. Эту роль он играл талантливо и убедительно. Он был прирожденным актером и никому не позволял заглядывать за кулисы.

Писательница Галина Серебрякова пишет, что Сталин удивил ее «низким ростом, щуплостью и узкогрудостью. Чрезвычайно изрытая оспой кожа на его лице была какого-то серо-кирпичного оттенка. Низкий, заросший, как бы «надвинутый» на брови лоб и свисающий нос придавали лицу грубое, жестокое выражение…» И при такой неудачной внешности Сталин заставил восхищаться собой всю страну.

Это было особое искусство. Федор Шаляпин говорил об этом:

«Надо иметь талант не только для того, чтобы играть на сцене; талант необходим для того, чтобы жить. Оно и понятно. Роль человека в жизни всегда сложнее любой роли, которую можно только вообразить на театре.

Если трудно сыграть на сцене уже начертанную фигуру того или иного человека, то еще труднее, думаю я, сыграть свою собственную роль в жизни. Если я каждую минуту проверяю себя, так ли пошел, так ли сел, так ли засмеялся или заплакал на сцене, то, вероятно, я должен каждую минуту проверять себя и в жизни — так ли я сделал то или это? Если на сцене даже отрицательное должно выглядеть красиво, то в жизни необходимо, чтобы все красиво выходило…

Надо уметь играть царя. Огромной важности, шекспировского размаха его роль. Царю, кажется мне, нужна какая-то особенная наружность, какой-то особенный глаз. Все это представляется мне в величавом виде. Если же природа сделала меня, царя, человеком маленького роста и немного даже с горбом, я должен найти тон, создать себе атмосферу — именно такую, в которой я, маленький и горбатый, производил бы такое впечатление, как произвел бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас на все мое царство:

— Вот это царь!

А если атмосфера не уяснена мною, то жест мой, как у бездарного актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и из гущи народа сдавленно и хрипло вырывается полушепот:

— Ну и царь же!

Не понял атмосферы — провалился».

Сталин не провалился. Он умел внушать любовь, благоговение и страх.

Галина Серебрякова продолжала свое описание встречи со Сталиным в Большом театре в Москве во время постановки «Князя Игоря»:

«Маленькие, с желтыми белками глаза излучали необыкновенную силу, впивались, жгли, гипнотизировали…

Необъяснимое чувство тревоги перед этим рябым неулыбчивым человеком все нарастало во мне. Равнодушно пожав мою руку и неторопливо вынув изо рта трубку, он заговорил с кем-то рядом. Затем первым прошел в ложу, сел в уголке один и, казалось, весь отдался чарам гениальной увертюры Бородина.

Много в годы молодости встретилось мне людей, знаменитых и неведомых, недюжинных и посредственных, разных, и, однако, ни один не произвел такого большого и вместе с тем тягостного впечатления, как Сталин. И несомненно одно: это ощущение возникло не теперь, после всего пережитого, оно зародилось в минуты первой встречи и определить его можно только одним словом — смятение…»

Безумно боялись и всех, кто был у Сталина в фаворе. Они на время получали частицу его безграничной власти.

Сталин понимал, что правитель должен быть загадочен. Таинственная краткость и сдержанность, царственная величавость, неспешность движений, скупость жестов и недосказанность повышают авторитет власти. Поэтому он принимал ограниченный круг людей, почти не ездил по стране, редко выступал.

22 июня 1926 года Оржоникидзе писал Кирову из Тифлиса:

«Дней тринадцать Сосо был у нас. Время провели не очень плохо, только извели его приставанием выступить. Один раз удалось его форменно изнасиловать и заставить выступить в железнодорожных мастерских. Народу было не меньше шести-семи тысяч. Встретили его великолепно. В Баку не удалось затащить — побоялся выступления, а надо было».

Считалось, что главный талант Ленина — невероятный дар упрощения. Сталин в этом смысле был еще талантливее.

Серые и малограмотные партийные чиновники слушали его как оракула. Они ощущали себя полными ничтожествами в его присутствии, боялись его. И вместе с тем понимали, что без него лишатся своих хлебных мест, что если бы у власти оказались другие люди, то нашли бы себе более толковых и способных помощников. Поэтому партийные секретари и аппаратчики горой стояли за Сталина.

А он ловко манипулировал своей гвардией, периодически пугая их своей отставкой. Но они и помыслить себе не могли жизни без вождя.

На апрельском объединенном пленуме ЦК и ЦКК в 1929 году глава правительства Алексей Иванович Рыков, который возражал против сталинского курса на ускоренную коллективизацию, то есть ограбление деревни, продемонстрировал записку Сталина, написанную 27 декабря 1926 года:

«Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту».

Голос из зала:

— А он подчинился ЦК или нет?

Рыков ответил:

— Меня спрашивают, подчинился ли он ЦК или нет. Ну, я думаю, он для того и подавал в отставку, чтобы «подчиниться».

Зал засмеялся. Каганович бросился на помощь вождю:

— Это остроумно, но неумно.

На пленуме ЦК 19 декабря 1927 года Сталин опять завел речь об отставке:

— Уже три года прошу ЦК освободить меня от обязанностей генерального секретаря ЦК. Пленум каждый раз мне отказывает. Я допускаю, что до последнего времени были условия, ставящие партию в необходимость иметь меня на этом посту как человека более или менее крутого, представляющего известное противоядие от опасностей со стороны оппозиции. Я допускаю, что была необходимость, несмотря на известное письмо товарища Ленина, держать меня посту генсека. Но теперь эти условия отпали. Отпали, так как оппозиция теперь разбита. Стало быть, теперь уже нет налицо тех оснований, которые можно было бы считать правильными, когда пленум отказывался уважить мою просьбу. Эти особые условия отпали теперь, и пора принять к руководству указание товарища Ленина. Уверяю вас, товарищи, что партия только выиграет от этого.