Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

Период «отхода», «уступок», или, как говорил Ленин, «сожительства» советской власти с мелкими капиталистиками, закончился. История произнесла над ними справедливый, не подлежащий обжалованию приговор, заодно осудив и разного рода Бендеров, произраставших на почве мелкособственнических отношений.

Почти всех критиков, писавших о романах Ильфа и Петрова, занимала в первую очередь именно фигура Остапа Бендера. Порою в их глазах он совершенно заслонял другие персонажи, хотя далеко не всегда это было справедливо. Да и сам Бендер в «Двенадцати стульях» и в «Золотом теленке» не один и тот же. В «Золотом теленке», где с личностью Остапа и его судьбой связывалась главная идея книги — о золоте, теряющем в социалистическом обществе свою губительную власть, и беспощадно разоблачалась «философия» «частного лица», которую Остап пытался исповедовать, образ этого прожженного авантюриста обогащался новыми красками. Хотя для читателей «Двенадцати стульев» имя ловкого проходимца Бендера сразу стало нарицательным, сам он, по признанию авторов, выдвигался на первый план из персонажа второстепенного, почти эпизодического, довольно-таки неожиданно и поначалу нес чисто сюжетные функции. Вероятно, на первых порах у Ильфа и Петрова не связывалось с Остапом никакой определенной внутренней идеи. Борьбу вели Воробьянинов и отец Федор. Бендер, как остроумно заметил В. Шкловский, вырос на событиях из спутника героя, из расторопного традиционного слуги при дураке барине. Однако после появления Остапа авторам уже трудно было без него обойтись. В самом деле, кто еще мог так изобретательно «вертеть» колесо рассказа? Ведь на каждый затруднительный случай у Бендера припасена по меньшей мере дюжина спасительных решений. Чего стоит недалекий Воробьянинов без своего продувного компаньона? К концу романа Ильф и Петров уже обращались с Бендером, как с живым человеком. Петров писал, что они оба часто даже сердились на него за нахальство, с которым Бендер пролезал почти в каждую главу.

Но, выламываясь из приготовленных для него рамок, Бендер приобретал и определенные социальные черты. Среди его ближайших литературных предшественников иногда называют эренбурговского Хулио Хуренито и героев «Одесских рассказов» Бабеля. Действительно, такие аналогии напрашиваются. Если бы Ильф и Петров не читали Бабеля и Эренбурга, вероятно, Остап лишился бы каких-то красок. Но это величина совершенно самостоятельная, характер, выхваченный из жизни, а не из литературы. В годы нэпа Бендеры могли шататься по нашей земле.

Необычны в Остапе не его плутни, а то, что он плут среди плутов, «человек с масштабом», «великий комбинатор». Если вспомнить известную чешскую сказку про чертову мельницу — это черт № 1, пронырливый и ловкий Люциус. Рядом с ним остальные жулики и проходимцы — лишь мелкие, провинциальные сельские черти, привыкшие втихомолку обделывать свои темные делишки. А Остапу хочется и самый процесс приобретательства обставить неожиданными театральными эффектами. Ему мерещатся поклонницы, аплодисменты. И уж во всяком случае, как истинный художник, он сам должен испытывать удовлетворение от хорошо разыгранных плутней, где по ходу действия приходится натягивать на себя такие разные маски. Можно ли представить в чужой роли Воробьянинова, который совершенно закоренел в старорежимных повадках и повсюду остается самим собой, то есть человеком безвозвратно ушедшей эпохи? Впрочем, старорежимный лоск Ипполита Матвеевича, его претензии на значительность и повадки облезлого светского льва, привыкшего считать себя неотразимым, в соединении с расчетливостью и мелочностью служащего уездного загса тоже достаточно комичны. Величественные замашки Воробьянинова могут произвести магическое впечатление разве только на деятелей эфемерного «Меча и орала». На официанта ресторана «Прага», где Ипполит Матвеевич хотел блеснуть широтой натуры и знанием салонного этикета, его манеры уже не действуют. А Остап легко умеет лавировать, наделен живым чувством времени и, ловко применяясь к обстоятельствам, готов обернуться то красноречивым шахматным маэстро, то пламенным воздыхателем вдовы Грицацуевой. Кстати, как тут не вспомнить в роли покорителя женщин и беднягу Воробьянинова. Какой постыдной экзекуцией закончилась для него попытка обольщения простодушной и доверчивой Лизы Калачевой!

Возьмем тип, более родственный Остапу. В «Клопе» Маяковского, появившемся почти одновременно с «Двенадцатью стульями», действует авантюрист Олег Баян. Это, так сказать, сводный брат Остапа. Однако умственный кругозор наглого проходимца Баяна ненамного шире кругозора Присыпкина или парикмахерской семьи Ренесансов, вокруг которых вьется Баян. Соответственно он и действует — пресмыкается, угодничает, грубо льстит. Остапа, как и Баяна, легко представить в роли организатора «красной свадьбы» (вполне подходящий повод для «вышесреднего шантажа»). Но Остап уж не упустит случая «поставить» целый спектакль. Вспомним только, с каким озорством он разыгрывает собственную свадьбу с «бриллиантовой вдовушкой» Грицацуевой.

По сравнению с Остапом Баян представляет более массовидную и примитивную разновидность жулика. Он виден весь, сразу. И это совпадает с откровенной тенденциозностью комедийных приемов Маяковского, который сам однажды писал: «У меня такой агитационный уклон... Я люблю сказать до конца, кто сволочь». У Ильфа и Петрова отношения с Остапом более сложные, чем прямое отрицание отрицательного героя. Остапа не легко подогнать к привычным меркам. Он на целую голову выше тех реальных авантюристов, которые, к сожалению, до сих пор не перевелись в нашем обществе и которых после появления «Двенадцати стульев» стало привычным, кстати и некстати, именовать в газетных фельетонах «потомками О. Бендера».

В свое время критиков сильно смущала двойственность образа великого комбинатора. В самом деле, ведь нельзя было не заметить в облике такого прожженного плута, как Остап, и своеобразное разбойничье рыцарство, и широту натуры, и размах, совершенно чуждый мелочному филистерскому духу Воробьянинова или Коробейникова, и властность, и умение подчинять себе людей. Не зря ведь Ипполит Матвеевич, а в «Золотом теленке» Шура Балаганов, глядя на Остапа, испытывают неодолимое желание вытянуть руки по швам. А с какой стати Бендер разоблачает людей социально вредных и выводит на чистую воду жуликов и тунеядцев, сам будучи жуликом и тунеядцем? Правда, разоблачая проходимцев, он не собирается помочь обществу очиститься от таких людей. Остап выколачивает из них все, что нужно ему самому, и потом предоставляет им полную свободу и дальше заниматься своими темными делишками. Но ведь это тоже и необычно и неожиданно! А бендеровская энергия, находчивость, наблюдательность! Его остроумие! Для чего все это? Как любят выражаться в таких случаях осторожные рецензенты,— куда авторы нас зовут? Уж не капитулируют ли они перед Остапом, даже передоверяя великому комбинатору собственные свои мысли и, как заметил один критик, то и дело подсказывая читателю формулу восхищения: «Остап Бендер — это голова!» Не лучше ли было сделать его проще, глупей, чтобы он, чего доброго, не сбил с толку читателей и, как настоящий бес, окончательно не попутал рецензентов?