Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

А разве изделия ленивого ума и небрежных, равнодушных рук — эти мужские костюмы одинакового фасона и «цвета чистого траура на небогатых похоронах», эта тяжеловесная нарпитовская пища, явно рассчитанная на какой-то отвлеченный, обезличенный желудок, — не оборотная сторона грубого, неуважительного, равнодушного отношения к человеку, к его законным требованиям и претензиям? Конечно, равнодушие, как писали Ильф и Петров, тонет в большой океанской волне социалистического творчества, потому что равнодушие маленькое явление. Маленькое, но подлое! И оно кусается. Вспомните хотя бы двух обаятельных молодых людей из фельетона «Директивный бантик». Они познакомились на пляже, тут же объяснились в любви, а облачившись в жесткие и тяжкие одежды Москвошвея, не признали друг друга в этих ужасных доспехах. Не признали и навсегда разошлись в разные стороны. В те годы газеты часто писали о скверном качестве одежды, уродующей советского человека. Ильф и Петров только сатирически заострили тему, рассказав, как жестоко пострадали симпатичные молодые люди из-за равнодушия ведомственных закройщиков. Правда, это случай менее драматический, чем с роженицей, когда под угрозой находилась жизнь человека. Эпизод на пляже кажется комической фантазией, водевильным недоразумением. Но вывод и тут напрашивался серьезный. На золотом черноморском песке сатирики разглядели след костяной ноги и очень остро, в смешной гротесковой форме, подняли вопрос о равнодушии.

Да так ли уж и велико было сатирическое заострение? Критики справедливо отмечали, что многие фельетоны Ильфа и Петрова строились на приеме сатирической гиперболы, доведенного почти до абсурда, смешного преувеличения. Однако поступки человека из ведомости часто сами по себе были уже так нелепы, что писателям незачем было прибегать к гиперболе. Молодые влюбленные, приходя в загс «расписываться в собственном счастье», могли увидеть на стене укоризненный плакат: «Поцелуй передает инфекцию», рядом адрес похоронного бюро и заманчивую картинку, где были изображены в тысячекратном увеличении бледные спирохеты, бойкие гонококки и палочки Коха. В углу красовалась искусственная пальма в зеленой кадушке. Этот кошмарный интерьер не был выдуман писателями. Как говорили в таких случаях Ильф и Петров, «выдумать можно было и посмешней». А они только описали интерьер, который выдумала баба-яга костяная нога. Из статьи Сергея Львова «Заметки, сделанные в загсе» (журнал «Знамя», 1959, № 6) мы узнаем, что факты, смахивающие на гротеск, явились лишь иллюстрацией к брошюре «Загс в борьбе за новый быт (Памятка практическому работнику)», изданной в 1931 году. Ее составители так примерно себе и представляли образцовый уголок для венчания.

Воюя с бюрократом и себялюбцем, с человеком преувеличенной осторожности и лишенной смысла строгости, с Горилло и Саванарыло, с безмятежной тумбой и хладнокровной костяной ногой, представляющими себе жизнь в одном измерении, не знающими ее глубины и объема, Ильф и Петров не уставали напоминать, что правило, которое делает жизнь советских людей неудобной и «которое выглядит нужным и важным только на канцелярском столе, рядом с чернильницей, а не с живыми людьми», следует поскорее отменить, пересмотреть, улучшить, потому что его, без сомнения, создала костяная нога. Это должно быть так же ясно, как и то, что обед должен быть съедобным, костюм красивым и, представьте, даже элегантным, а служащий в родильном доме, отвечающий на расспросы взволнованного отца, как чувствует себя молодая жена и принял ли грудь новорожденный,— ласковым и вежливым. «Так легко, так просто! Немножко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, не научно, но полезно».

Когда Ильф и Петров писали фельетон «Равнодушие», они очень жалели, что не удалось установить номера машин, пассажиры которых отказались помочь беременной женщине и доставить ее в родильный дом, жалели, что нельзя уже собрать всех этих черствых людей в Колонном зале Дома союзов и судить всей страной, с прожекторами и микрофонами-усилителями. А если бы показательный процесс все же состоялся? Вероятно, Ильф и Петров не колеблясь взяли бы на себя обязанности общественных обвинителей. Говорят, Петров был человеком исключительной душевной мягкости. О болезненной застенчивости Ильфа друзья рассказывали анекдоты. Евгений Петров однажды даже сделал такую запись: «Мы неизменно отказывались от участия в вечерах, концертах. В тех редких случаях, когда мы все-таки выступали, мне приходилось читать, а Ильф выпивал всю воду из графина. При этом он страшно мучился и говорил, что безумно устал. И это была правда. Его тяготило многолюдное общество». Но, я думаю, верно заметил Илья Эренбург: «Евгений Петров был слишком добр, чтобы глядеть равнодушно на зло». А Лев Славин со своей стороны свидетельствует: «Да, Ильф был мягок, но и непреклонен, добр, но и безжалостен». Сталкиваясь с бесчестьем, с чем-то уродливым в жизни, оба они буквально преображались и тогда уже не скупились на самые резкие и осуждающие слова, даже в самой большой аудитории.

Стержень всякого по-советски усвоенного правила Ильф и Петров усматривали в сердечном и внимательном отношении к людям, чуткость и отзывчивость считали нормой поведения советского человека, а счет за разбитые сердца, за грубо остановленные движения души предъявляли костяной ноге с настоящей гражданской страстностью. Остроумно и темпераментно они доказывали во всех своих фельетонах, что многогранная и многоцветная жизнь советского общества ни в чем не терпит равнодушия. «Если жизнь солнечная, то и цвет одежды не должен быть дождливым». Унылое убранство загсов, допотопные бабушкины буфеты и диваны, костюмы — все одного фасона и, по ироническому замечанию сатириков, «огромного разнообразия цветов» (черного, черно-серого, серо-черного, сероваточерного, грифельного, аспидного, наждачного, цвета передельного чугуна и т. д.) — все это так же несовместимо с эстетикой советского быта, с заботой о воспитании вкусов (потому что вкус зависит и от того, что мы носим, что покупаем, что можем выбрать), как с представлением о красоте новых человеческих отношений несовместима «безмятежная тумба». В сущности говоря, она ведь тоже вещь безобразная, неповоротливая, ненужная в советском доме, как бабушкин буфет, да к тому же еще и очень вредная.

Некоторые конкретные факты, в свое время заставлявшие негодовать Ильфа и Петрова, и по сей день еще не утратили злободневности. Перечитайте сегодняшними глазами фельетон «Костяная нога». В организации работы загсов многое за эти годы изменилось к лучшему. Где тот чудак, который нынче станет пользоваться советами авторов брошюры «Загс в борьбе за новый быт»? Но ведь и сейчас еще раздаются справедливые сетования на то, что в загсах не очень чисто, не очень светло и не так чтобы очень уж весело. В заметках, которые четверть века спустя делал в загсе Сергей Львов, говорилось, что будничная, неторжественная процедура регистрации браков часто обескураживает молодых супругов и что фельетон Ильфа и Петрова никак не назовешь перевернутой страничкой из истории загсов. Впрочем, когда пишешь о фельетонах Ильфа и Петрова, вспоминаешь не столько факты. За три десятилетия факты могли ведь и устареть. И слава богу, если устарели или начинают стареть. Это значит, что сама наша жизнь ушла далеко вперед, что в ней совершилось множество хороших перемен. Не устарела благородная тенденция фельетонов, их общая направленность.