Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

Слобожане, как и геркулесовцы,— это групповой сатирический портрет. Мы хорошо себе представляем злобных, невежественных обывателей, понаторевших в жестоких квартирных склоках, как некое единое целое. Представляем и каждого в отдельности — бывшего камергера Митрича и бывшего горского князя Гигиенишвили, ничью бабушку, отставного дворника Никиту Пряхина, спекулянтку и пьяницу тетю Пашу.

На взгляд Ильфа и Петрова, «Воронья слободка» была живым воплощением воинствующего мещанства, сгустком ненавистного сатирикам малого мира, который не только сам не способен создавать истинные ценности, но и злобно отвергает все ценности большого мира, если не может приспособить их для собственных мелких, своекорыстных утилитарных интересов. И уж конечно «Воронья слободка», озабоченная одним-единственным стремлением — выжить, приспособиться, никогда не поймет тех высоких идеалов, которые в большом мире вдохновляют людей на подвиги.

Известие, что летчик Севрюгов, имевший несчастье проживать в квартире номер три, разыскал за Полярным кругом потерпевшую бедствие иностранную научную экспедицию и после этого сам бесследно пропал, взволновало всю планету. В «Вороньей слободке» оно было встречено злорадной репликой Никиты Пряхина: «А не летай, не летай! Человек ходить должен, а не летать». Большой мир с восхищением, на всех языках и наречиях повторял имя Севрюгова. Малый мир по-своему истолковал события на полюсе. Низведя их до уровня собственных куриных мозгов, где все теряло свою значимость, «Воронья слободка» лихорадочно делила комнату исчезнувшего героя. Пока ледоколы с трудом пробивались на помощь Севрюгову, его соседи по квартире бесцеремонно выбрасывали в коридор имущество летчика.

Среди жильцов квартиры номер три несколько особняком стоит фигура Васисуалия Лоханкина, мелкого эгоиста с мнимо возвышенными мыслями. В образе Лоханкина сатириков занимала своя особая тема, поэтому и сказать о нем нужно особо. Вполне возможно, что, рисуя Лоханкина, Ильф и Петров имели в виду тех слюнявых, кающихся интеллигентов, которые на десятом году революции и на пятнадцатом все еще занимались выяснением вопроса — принимать ли советскую власть? А возможно, тут содержалась прямая пародия на героев некоторых повестей и романов, где эта проблема непомерно раздувалась, гипертрофировалась, оказываясь чуть ли не главной проблемой современности. Но если даже в образе Лоханкина и не было сознательного полемического заострения, не было желания создать своеобразный комический вариант Ивана Бабичева и Николая Кавалерова из «Зависти» Олеши, то все равно — как тип захребетника, который нигде не служил и всегда состоял на иждивении жены, предаваясь глубокомысленным размышлениям о своей роли в русской революции, Лоханкин достаточно смешон и отвратителен. Нет, не зря этот доморощенный философ проживает в «Вороньей слободке», по соседству с юродствующим Митричем и невежественным негодяем Пряхиным. Правда, в квартире номер три не очень-то разбираются в переживаниях людей «с тонкой душевной конституцией». Лоханкину, как известно, здесь даже задают порку. И все же в «Вороньей слободке» собралось самое подходящее для Васисуалия Андреевича общество. Лоханкин, слобожане в конечном счете исповедуют ту же философию, что и Остап, который хотел ведь в Советской стране считаться «частным лицом» и как «частное лицо» освободиться от всяких обязанностей перед государством. По-своему эту философию исповедует строптивый «нарушитель конвенции» Паниковский, по-своему, в нелепом, пошлом, карикатурном «лоханкинском» варианте,— Васисуалий Андреевич. Как-никак, а Остап положил себе в карман миллион и собирался выйти в Монте-Кристы. Лоханкин собирается прожить «частным лицом», кладя себе в карман зарплату жены. Обитатели «Вороньей слободки», которые откровенно дики, грубы и своенравны, устами дворника Никиты Пряхина выражают философию индивидуализма уже совсем примитивно, грубо и прямолинейно: «Как пожелаем, так и сделаем». В своем диком самодурстве и своеволии слобожане и впрямь убеждены, что на них управы нет,— как пожелают, так и распорядятся комнатой Севрюгова, а пожелают — вообще весь дом спалят. И они его действительно сжигают.

Погибает «Воронья слободка», под ее обломками гибнет Никита Пряхин, который с воплем: «Как пожелаем, так и сделаем» — кидается в огонь за жареным гусем и четвертью хлебного вина. Эта сцена имеет в романе знаменательный смысл, как и сожжение в «Клопе» мещанского мира Присыпкиных и Ренесансов. Погибает целый мирок спекулянтов, склочников, захребетников, пытавшихся противопоставить свое анархическое «как пожелаем» законам социалистического общежития. К счету погибших и пропавших без вести, к Паниковскому, Балаганову, Остапу, Корейко, нам остается прибавить «Воронью слободку». Без нее и самый воздух вокруг становится чище. С этим чувством можно перевернуть последнюю страницу «Золотого теленка».

Когда года три назад, после долгого перерыва, тиражом в 150 тысяч экземпляров вышел сборник фельетонов и рассказов Ильфа и Петрова, это было серьезным экзаменом для книги, в своем роде проверкой «на прочность». В самом деле, могут ли оперативно, «в номер», написанные фельетоны выдержать тиражи «Золотого теленка» и «Двенадцати стульев»? И вообще, какой интерес представляют для современных читателей фельетоны тридцатилетней давности, которые по самому своему характеру как будто и не предназначались для долгой жизни? Существует ведь распространенное мнение, что фельетоны жанр боевой, но недолговечный. В предисловии к сборнику Ильфа и Петрова Д. Заславский, полемизируя с подобной точкой зрения, процитировал ходячее сравнение, что фельетон похож на французскую булку. Она хороша только утром, пока свежа, а к вечеру черствеет. Сборник газетных злободневных, оперативных фельетонов Ильфа и Петрова лучшее опровержение таких взглядов. Спустя 30 лет он разошелся с такою же молниеносной быстротой, как их романы. Думается, что интерес к книге Ильфа и Петрова заключался не в одном только обаянии имени писателей. Фельетоны были написаны в полную силу, без всяких скидок «на газетность». В этом секрет их долголетия.

Для Ильфа и Петрова вообще не существовало деления на литературу высокую и низкую, большую и малую. Над фельетонами они работали со всей требовательностью романистов. «Правда» вывела сатириков на всесоюзную трибуну, необыкновенно расширила круг их читателей. То был успех. Но каждый свой успех они расценивали своеобразно — как повод еще строже взыскивать с самих себя. «Злодеи-халтуртрегеры», которые наперед все знали, все умели и, владея полным набором литературных отмычек, могли выбрасывать фельетоны, стихи, мелочишки, все одной формы и одного качества, были им глубоко ненавистны. Сами Ильф и Петров, будучи уже авторами двух популярных сатирических романов, принимаясь за очередной фельетон, и тем более за фельетон для «Правды», больше всего мучились от мысли, что ничего не знают и не умеют,— чувство, которое знакомо каждому взыскательному художнику. Не очень-то избалованные поддержкой критики, они, однако, могли всерьез огорчаться, что оставались недооцененными именно смысл и значение газетной работы, которой было отдано столько времени и сил. Даже дружески к ним расположенные люди порой недоуменно пожимали плечами: «Зачем вы это делаете? Лучше напишите опять что-нибудь смешное». Зато ободряло внимание читателей, радовал широкий общественный отклик на все их выступления в «Правде». Кем-то высказанная мысль, что после каждого нового фельетона Ильфа и Петрова в быту становилось чище, не была только красивой фразой. Это отвечало истине.