Борис Галанов - Илья Ильф и Евгений Петров

Кто же такой Корейко? Человек с двойным дном, явная жизнь которого разительно отличается от тайной, не известной никому из его сослуживцев, хотя она-то и является главной. К этому человеческому типу принадлежит Варфоломей Коробейников из «Двенадцати стульев», тишайший архивариус Старкомхоза, чистюля, постепенно перетащивший к себе на дом обширный архив жилотдела, чтобы «отцы города», возвратясь из-за границы, без лишних хлопот могли отыскать конфискованное у них имущество. А в том, что они возвратятся, Коробейников ничуть не сомневался. И в «Новой Шахразаде» есть рассказ «Двойная жизнь Портищева», про человека, который в общественной жизни слыл примерным профработником и «пламенным борцом за идею». Однако стоило только Елисею Портищеву отъехать на 60 километров от столицы, и он совершенно преображался, превращаясь в жесткого и расчетливого владельца доходной усадьбы, где в поте лица трудилось несколько батраков.

Конечно, уподоблять Александра Ивановича Корейко Портищеву или Коробейникову было бы слишком слабо. У Корейко другие масштабы. Это преступник большого размаха и куда более опасный. В беспокойные годы революции он не только спекулировал хлебопродуктами, сукнами, сахаром, текстилем, не только плодил одну за другой дутые лжеартели. Его совесть отягощали более тяжкие преступления: похищение маршрутного поезда, шедшего с продовольствием в голодающее Поволжье, а в разгар эпидемии тифа — спекуляция медикаментами. В отличие от Остапа, который чтил уголовный кодекс и любил прихвастнуть, что имеет в запасе 400 веселых и сравнительно честных способов отъема денег, Корейко знал 400 способов зловещего и мрачного обогащения. Относительно некоторых артистических черт в характере Остапа можно было спорить и сомневаться, типичны ли они. «Цельная» натура Корейко, кажется, ни у кого не вызывала сомнений. В облике Корейко уже нет ничего рыцарского. Он воплощение самых темных, торгашеских сил. В какой-то степени авторы, быть может, «подправляют» и самого Остапа, и наше представление о нем, когда рядом с «медальным профилем» великого комбинатора вдруг вылезает это «белоглазое ветчинное рыло», эта «молодецкая харя с севастопольскими полубаками». Во всяком случае, рисуя портрет подпольного миллионера, Ильф и Петров ближе всего подходили к «агитационному уклону» Маяковского, с самого начала прямо указывая, кто сволочь, и не допуская в изображении Корейко даже намека на внутреннюю борьбу. Это могло бы внушить ложную мысль, что Александр Иванович не лишен человеческих чувств, дружеских связей. А ведь в отношениях с окружающим миром он признавал одну только связь, ту, которую оставил капитализм в отношениях между людьми и которая в «Коммунистическом манифесте» охарактеризована как «голый интерес», «бессердечный чистоган» и «ледяной эгоистический расчет». «Все кризисы,— лаконично сказано в «Золотом теленке»,— которые трясли молодое хозяйство, шли ему (Корейко.— Б. Г.) на пользу, все, на чем государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч». К моменту, когда развертывается действие романа, «период первоначального накопления» в жизни Корейко остался уже позади. Как мы помним, Александр Иванович скромно проживает в Черноморске. Теперь он зауряднейший конторщик «Геркулеса». На нем серые сиротские брюки, сандалии надеты по-монашески, на босу ногу. От своего литературного предшественника Елисея Портищева он унаследовал некоторые колоритные привычки. В положенные для завтрака часы оба питались одинаково — заранее очищенной репкой и холодными яйцами всмятку. Потом Корейко выпивал еще стакан кипятку вприкуску. Все это было, конечно, чистейшим обманом, маскировкой,— и сиротские брюки, и угодливые улыбки, и примерная бедность. Однако, сравнивая образы Портищева и Корейко, можно сказать, что первый относился ко второму примерно так же, как этюд к картине. Аскетические завтраки Портищева были проявлением отвратительного ханжества. У Корейко в этом есть еще и свой далеко идущий расчет. Смешная сама по себе деталь тут уже выполняет более серьезную сюжетную нагрузку. Корейко дожидается пришествия капитализма. Он бережет себя ради той минуты, когда со своими 10 миллионами можно будет безбоязненно выйти из подполья. Чай возбуждает излишнюю деятельность сердца. Значит, надо отказаться от чая. Как расчетливый боксер, он установил для себя жесткий режим, чтобы «в назначенный день выскочить на сияющий ринг счастливым победителем».

Изображая Корейко в общественной жизни этаким «тихим советским мышонком», чей вид и повадки, при первом знакомстве, ввели в обман даже такого опытного физиономиста, как Остап, сатирики подчеркивают, что вне служебной обстановки Корейко вовсе не выглядел человеком робким, туповатым и приниженным. Прежде чем окончательно капитулировать перед Остапом и расстаться с одним из десяти миллионов, он дважды ловко оставляет в дураках великого комбинатора. И все же смешным Корейко делает глупость. Именно глупость и ограниченность негодяя, который все еще продолжает надеяться на реставрацию капитализма и никак не может примириться с мыслью, что никогда уже ему не удастся ни выбраться из добровольного заточения, ни снова обернуться «добрым молодцем». Тут позиции Корейко смыкаются с позициями архивариуса Коробейникова. И это создает яркую комическую коллизию. Миллионы Корейко стоят не больше, чем пожелтевшие ордера Старкомхоза.

По всем своим чертам образ Корейко сплошь сатирический. Но это не значит, что описания перипетий борьбы Корейко с Остапом начисто лишены юмористических красок. Ильф и Петров легко умели переходить от сатиры к юмору, чем приводили в отчаяние «строгих граждан», которые, вооружась школьными линейками, отмеривали сатиру на сантиметры и потом, загибая пальцы, доказывали, что даже в образе Корейко сатиры меньше, чем юмора. Например, сцена ограбления Корейко доблестными сыновьями лейтенанта Шмидта глубоко комическая, почти водевильная. Ведь верно? Ведь правильно? — как любил повторять один из персонажей «Золотого теленка»,— почти водевильная? А первое свидание двух комбинаторов, так позорно закончившееся для Остапа? Разве тут не хочется посмеяться «утробным смехом»? А неуклюжая попытка Александра Ивановича посвататься к Зосе Синицкой? Неуклюжая, потому что Корейко хорошо знал только две роли — служащего и подпольного миллионера. Третьей он не знал. Ведь это, выражаясь языком «строгого гражданина», тоже «голое смехачество». Однако, если встать на подобную точку зрения, как удастся, например, согласовать знаменитое падение Петра Ивановича Бобчинского в «Ревизоре» с серьезным замыслом гоголевской сатиры? А между тем исследователи творчества Гоголя (Гуковский, Ермилов) перечисляют в «Ревизоре» и другие водевильные ситуации, рассчитанные на смех в зрительном зале, пусть даже и не очень глубокий. Все это не только не противоречит общему сатирическому заданию, а, напротив, придает сатире Гоголя богатство и разнообразие, делает ее смешной. У Ильфа и Петрова во всех почти водевильных эпизодах с участием Корейко юмор «работает» на характер цепкого, ловкого и грубого дельца. Через юмор в деталях и в описаниях, говорит А. Меньшутин в статье «И. Ильф и Е. Петров» («История русской советской литературы», т. 2. Издательство Академии наук СССР, 1960), они приходят к решению основных сатирических задач. Так Ильф и Петров поступают и с Корейко. Разнообразные средства смешного участвуют в создании сатирически обобщенного образа стяжателя, закореневшего в своей жадности. Но если по отношению к антилоповцам у авторов нет-нет, а проскользнет нотка сожаления о суетливой старости Паниковского, о бесцельно растраченной энергии Остапа, то их отношение к Корейко, как мы уже говорили, неизменно. Он так и уходит из романа ослепленный, все еще не подозревая и не догадываясь, что золото в его чемодане давно превратилось в ничто, в битые черепки, совсем как у гоголевского Петруся из «Страшной мести».