Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Не помню, почему и как я заинтересовался дневниками Погодина, хранящимися в Румянцевском музее. В бездарном огромном труде Барсукова «Жизнь и труды Погодина» случайно и неполно автор привел ряд интересных записей Погодина о Пушкине. Я поставил себе задачей прочесть все дневники Погодина за 1820–1837 годы. Труд этот оказался чрезвычайно тяжелым, так как почерк Погодина, вообще славившийся своей неразборчивостью, в дневниках порой совсем неудобочитаем. Очень усложняют дело и многочисленные сокращения. Но я имел терпение все это проделать, уделяя в день в среднем минут по 20, так как, давая огромное количество уроков в Коммерческом училище Паршина, я должен был урывать буквально минуты свободного времени, оставшегося от уроков. Эта работа была напечатана в 19–20 и 23–24 выпусках «Пушкин и его современники». Точно так же были прочитаны и письма к Погодину в переплетенных томах, хранящиеся в его архиве, за 1820–1837 годы. Как новичок, желая быть максимально точным, я в транскрибированных выписках педантично ставил в прямые скобочки все вводимые мною знаки препинания, против чего, помню, с присущей ему деликатностью, осторожно возражал Борис Львович (Модзалевский).

Как-то пришел ко мне товарищ мой по государственным экзаменам Николай Александрович Синявский, жалуясь на то, что он не знает, чем бы заняться «для души», так как по окончании Университета он принужден был для заработка поступить в Государственный контроль. В ответ на это я предложил ему заняться библиографией и, например, взять на себя часть работы задуманной мною книги «Пушкин в печати». Он охотно согласился и с увлечением по данным мною материалам просматривал и библиографически описывал отдельные издания Пушкина, журналы и альманахи, в которых появлялись произведения Пушкина при его жизни. Тексты в песенниках и в нотах я взял на себя. Из нот кое-что я достал в Румянцевском музее, библиотеке Московской консерватории и в Музыкально-теоретической библиотеке, помещавшейся в Консерватории. Но всего этого было далеко не достаточно, и нужно было ехать в Петербург, где в отделе искусств Публичной библиотеки имелось большое собрание нот. Отделом искусств в это время заведовал Чечулин, заявивший мне, что его предшественники, В. В. Стасов и Саккетти, чуть ли не принципиально никаких каталогов вещей, хранимых ими, не делали (Стасов всегда ударял себя по лбу и говорил: «Вот! Здесь каталог!»), а потому мне для выявления и учета романсов на слова Пушкина, изданных при его жизни, нужно было пересматривать десятки папок с нотами. Работа эта осложнялась тем, что, как правило, на нотах не ставится год издания, и нужно было обследовать все листы нот, чтобы определить время их гравирования. В начале нашей работы я обратился к Гершензону с просьбой найти издателя книги, которая, конечно, не могла иметь широкого распространения и для издателя с материальной стороны не представляла никакого интереса. Михаил Осипович порекомендовал мне обратиться к весьма скромному молодому человеку (сильно глухому), страстному библиофилу, Льву Эдуардовичу Бухгейму, имевшему довольно большое состояние и к этому времени начавшему издавать книги по истории книжного дела в России и другие лично его интересовавшие, без всяких коммерческих целей. Гершензон написал ему обо мне, и в назначенный день я пришел в особняк Бухгейма (Введенский пер. на Покровке), в квартиру, обставленную в крупно-буржуазном характере. Поразила меня библиотека Бухгейма. По внешнему виду из всех виденных мною частных библиотек эта была одна из самых нарядных. В первой комнате, в американских шкафах, стояло, по выражению Бухгейма, «снятое молоко», т. е. книги, имеющие для него второстепенное значение.

Вторая же зала, заключавшая в себе «сливки», поражала количеством, подбором, прекрасной сохранностью и переплетами, которые постоянно делал ему лучший московский переплетчик Пецман. Конечно, по сравнению с переплетами петербургских переплетчиков, не говоря уже о парижских, переплеты эти второго сорта. Но тогда я, не искушенный еще во всем этом, был в полном восхищении. Посещать милого Бухгейма было для меня праздником. Он не только, как это часто бывает, собирал книги, преимущественно по русской литературе, но и все их прочитывал. Нигде не служа, глухой, одинокий, обожавший свою старуху тетку, он в то время жил исключительно книгами — покупал, переплетал, читал и издавал. Возился с ними, можно сказать, как с детьми. Вне книжных интересов у него не было жизни. Застенчивый и мало общительный, он совсем не знал людей. Обладая огромными знаниями, он, лишенный всякого творческого дара, дальше справок, давать которые ему всегда было радостью, не шел и не мог идти. Кажется, единственный печатный труд — примечания к письмам (изданным им) разных ученых и библиографов к (филологу) С. И. Пономареву.

С горячей готовностью и, можно сказать, энтузиазмом он отнесся к моему предложению издать мою работу «Пушкин в печати». Хотя план книги и «стандарт» описания каждого опуса были строго продуманы, но в процессе работы мы с Синявским вносили столько поправок в корректуру, что когда типография Кушнерева (одна из лучших в то время в Москве) представила счет за правку наших, кажется, трех или четырех корректур, то даже бескорыстный милейший Лев Эдуардович ахнул. Мы с ним ходили к заведующему почтеннейшему Барышникову, после долгих объяснений он что-то скинул. Как мне потом говорил покойный философ Эрн, счет за правку книги Флоренского «Столп и утверждение истины» не на много превосходил счет по нашей книге, а стоимость книги Флоренского считалась совершенно исключительной, ввиду большого количества текстов на греческом и других редко употребляемых языках и математических формул.

Нашу книгу мы решили посвятить Михаилу Осиповичу Гершензону, первому, которому мы были обязаны появлением ее в свет, но он категорически от этого отказался, и мы ограничились лишь поднесением ему экземпляра этой книги с соответствующей надписью.

Один из экземпляров книги, надписанный мною, был послан Лернеру. В ответ на это появилась в «Речи» (26 мая 1914 г.) совершенно «уничтожающая» рецензия Лернера. Издеваясь над смешной, с его точки зрения, педантичностью описаний книг, Лернер считал нашу работу совершенно ненужной и заключил рецензию следующими словами: «Если бы эта книга кому-нибудь зачем-нибудь была нужна, то мы бы жаловались на ее дороговизну».

Теперь мне кажется, что рецензия Лернера была продиктована желанием отбить охоту у начинающих пушкинистов продолжать работать в этом направлении. Смотря на Пушкина, как на свою «вотчину, которая его кормит, поит и обувает», Лернер видел в нас конкурентов в пушкиноведении, в котором он хотел царить по возможности безраздельно. Интересно, что впоследствии, рассказывая историю своих отношений с Брюсовым, Лернер уверял меня, что Брюсов будто бы, видя в начинающем Лернере своего соперника, старался всячески умалить значение его работ.