Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Часть наследства П. И. Бартенева — его библиотека и пятьдесят с чем-то томов переплетенных по годам писем к Бартеневу за 1850–1910 гг. — досталась в специально устроенном для них шкафу дочери Петра Ивановича, старой девице Надежде Петровне. Наконец, старший сын Петра Ивановича, Сергей Петрович, по словам Надежды Петровны, захватил самочинно воза два-три книг (снял сливки) и наиболее ценные рукописи (автографы Пушкина, Жуковского и, вероятно, других писателей, дневники Петра Ивановича, его автобиографию, его записные книжки, письма к нему ранних лет 40–50-х годов, письма Александра I, Дашковой, С. Р. Воронцова и т. д., и т. д.). Надежда Петровна же рассказывала мне много позднее, что по разделу наследства Петра Ивановича она получила его Memorabilia — записи о членах семьи царствовавшего дома Романовых. Не рискуя хранить их у себя, она держала тетради с этими записями в железном сундуке, какой употреблялся для хранения провизии, т. е. с дырками в стенках (зеленого цвета), поставленном в сейф банка, кажется, братьев Джамгаровых.

Когда в первые годы революции вскрывали сейфы, она почему-то пропустила свою очередь и о судьбе этого сундука ничего не знает. Через несколько лет после этого рассказа я, узнав, что председателем сейфовой комиссии был мой товарищ по ссылке Александр Ефремович Аксельрод, отправился к нему на прием. В это время он был, кажется, товарищ наркомфина. Когда я вошел в необыкновенно важный кабинет, я решил, что вышло какое-то недоразумение, так как в сидящем за огромным министерским столом, бритом, с круглым лицом человеке я не мог найти и отдаленного сходства с невзрачным человеком с рыжей редкой бородой, любимой темой которого были разговоры о его 17 болезнях. Большего изменения в человеке трудно себе представить. Он меня очень любезно принял, но ничего не мог сделать, потому что уже не помнил многих подробностей, да и лично не принимал непосредственного участия во вскрытии сейфов. Лица же, занимавшиеся этим, к этому времени разъехались по разным концам России. Единственное, что я узнал от него, это, во-первых, то, что все рукописи, находившиеся в сейфах, ими не уничтожались. Так, например, он помнит, что в сейфе Рахманинова оказалась большая пачка нот, которая была ими куда-то представлена. Во-вторых, Аксельрод сообщил мне, что содержимое сейфов (конечно, кроме ценностей) все было отправлено в «сохранную казну», куда он меня и направил (в Настасьинском переулке). Я ходил в эту казну, но нужного мне человека не увидал, а вторично не пошел.

Петра Ивановича Бартенева я живым не видал. Как-то мне предлагал Б. А. Садовский пойти к Бартеневу вместе, но я почему-то не пошел. Но был на одной из панихид в его квартире, когда гроб стоял в его кабинете. Помню, на панихиде стоял рядом с губернатором Джунковским.

После того как Сергей Петрович уже сделал изъятие из библиотеки, Надежда Петровна, решив продать ее, предложила выбрать Бухгейму, что ему нужно. Лев Эдуардович в свою очередь пригласил меня с собой. Дня два в каком-то чаду я лазил по полкам и рылся в книгах. Был я в то время еще глуп и многого не ценил. Так, например, я очень мало взял книг по генеалогии, к которой в то время был довольно равнодушен. Нужно сказать, что библиотека Бартенева совсем не была так хороша, как можно было думать. Скупой до болезненности, он жалел денег на покупку книг, всегда предпочитая или получить их даром, или присвоить. Ведь это с ним был классический случай необыкновенной наглости с присвоением книги. Известный китаист Васильев имел неосторожность одолжить одну редчайшую книгу Бартеневу. Когда через несколько лет он попросил Бартенева вернуть ее, то тот заявил, что никогда этой книги не брал, да и не мог брать, так как у него у самого есть эта книга. Подковыляв к одному из книжных шкафов своей библиотеки, Бартенев достал эту книгу Васильева и, показывая ее ему, заявил грубым тоном: «Как же вы говорите, что это ваша книга, когда на ней мой экслибрис?»

Среди отобранных мною из библиотеки Бартенева книг нужно отметить экземпляр «Северных цветов», весь разорванный по страничкам, со следами пальцев наборщиков. Это экземпляр, по которому набиралось переиздание альманаха, сделанное Бартеневым в качестве приложения к «Русскому архиву». Что касается Льва Эдуардовича, то он в Первую очередь отобрал себе все портреты, висевшие в кабинете Бартенева. Это первоклассное собрание редких и редчайших портретов до сих пор в полной сохранности находится у Льва Эдуардовича (Тютчев с подписью, Вяземский с подписью, А. О. Смирнова в гробу и др.).

Лев Эдуардович поддерживал знакомство не только с Надеждой Петровной, но и с Сергеем Петровичем, который в первые годы революции предложил ему купить небольшую тетрадь в четвертку, сказав: «Ну вот, возьмите и это, тут что-то о Пушкине». Когда я пришел на пасхе (1917 или 1918 года) ко Льву Эдуардовичу, он мне, рассказывая о покупке у Бартенева, показал и эту тетрадь, с содержанием которой не то не успел ознакомиться, не то не смог прочесть спервоначалу не такой разборчивый почерк Бартенева. (…) Эту тетрадь, а также и том рукописей, на корешке которого рукой Петра Ивановича написано «Письма Пушкина» и содержащий в себе автограф Пушкина «Что есть журнал…» и преимущественно копии писем Пушкина, Лев Эдуардович передал мне, сказав: «Используйте все это как хотите. А после издания этих рукописей передайте их от моего имени в Пушкинский Дом». (…)

Как я уже сказал, Бухгейм купил (вернее, получил в придачу) у Сергея Петровича Бартенева две пушкинские тетради — одну, опубликованную мной полностью в книге «Рассказы о Пушкине…», и другую — на корешке которой рукой Бартенева написано: «Письма Пушкина». Эта последняя, до сих пор мною еще не опубликованная, представляет собою переплетенные в один том отдельные листки бумаги разного формата, на которых рукой Бартенева сняты копии с писем Пушкина, попадавших к Бартеневу, в то время не опубликованных. В числе этих копий оказались три, которые то ли потому, что Бартенев не имел права их публиковать, то ли потому (что вероятнее), что он впоследствии забыл о них и не опубликовал их. Это, во-первых, значительнейшее письмо Пушкина к родителям, извещающее их о его браке; во-вторых, остроумное письмо к Вяземскому и, в-третьих, записочка в несколько слов к Полторацкому. Эти три письма я опубликовал в «Голосе минувшего» (1920–1921). Подлинник первого я впоследствии увидал в замечательном собрании автографов, принадлежащем Голицыным. Автограф второго, кажется, в собрании Полторацкого, давно был в Румянцевском музее. Никому его не показывая, эта известная «собака на сене», Г. П. Георгиевский, решил опубликовать в путеводителе Румянцевского музея, изданном в 1923 г. По своему великому невежеству Георгиевский не знал о моей публикации и опубликовал автограф как новость, приложив и снимок. Но, к несчастью Григория Петровича, копия Бартенева оказалась на редкость точной, и не только нового слова, но даже буквы новой не дает автограф. Четвертое письмо (к Е. Ф. Розену, на отдельном листке, вложенном в описанную тетрадь) было опубликовано мной в журнальчике «Культура театра» (1921, № 5). Дал я в этот журнал потому, что в это время служил в Театральном отделе Наркомпроса, а этот журнал был органом Тетрального отдела. Номер этого журнальчика печатался, когда я жил уже в Смоленске, и корректуры моей заметки я уже не правил. Нельзя себе представить того безобразнейшего вида, в каком появилась эта моя заметка. Она положительно кишела ужасающими опечатками. Как сейчас вижу смущенное лицо милейшего покойного Н. Е. Эфроса, когда он меня впервые увидел после выхода в свет этой заметки. Я в свою очередь так был смущен его смущением, что не решился ничего сказать. Номер журнала с моей публикацией попал к Николаю Павловичу Сидорову, который незадолго до этого, в бытность свою в Рязани у Е. Е. Драшусовой, видел автограф этого письма. Николай Павлович снял точную копию с автографа и, когда сличил ее с моей публикацией, убедился, насколько последняя несовершенна.