Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

В первые годы революции на одном из заседаний Общества друзей книги, собиравшемся в это время в одном из залов бывшего Английского клуба (ныне Музей Революции), если не ошибаюсь, Николай Васильевич Власов показал мне любопытнейший автограф Пушкина, а именно: текст с поправками четверостишия «Се самый Дельвиг тот…», написанный под портретом Дельвига неизвестного мастера, исполненный сепией, чуть тронутый акварелью. Весьма заинтересовавшись этим автографом, я спросил Власова, желает ли владелец продать его, на что Власов мне ответил, что автограф этот точно бы не продается. Вероятно, уже после этого в «Сборнике Пушкинского Дома на 1923 год» появилась статья Б. Л. Модзалевского, в которой он опубликовал текст этого стихотворения по копии, техника которой ему оставалась непонятной. Дело в том, что имеющаяся в ИРЛИ копия — не простой список, а точно бы через кальку сделанный дублет. Любопытно отметить, что очевидно такой же «дублет» я нашел в рукописном сборнике стихотворений Пушкина, поступившем в Исторический музей от Грековых.

Во времена ГАХНа этот автограф опять всплыл. Теперь его принесла служившая в ГАХНе Александра Викторовна Якунина, оказавшаяся племянницей владельца автографа, некоего Сергея Дмитриевича Иванова, проживающего в одном из Ростовских переулков на Плющихе. На этот раз я постарался, чтобы автограф не вышел из моих рук скоро, изучил его внимательно и сделал доклад в ГАХНе с демонстрацией автографа. На доклад я пригласил всех лиц, более или менее знающих почерк Пушкина, в том числе Бахрушина, Эфроса и Георгиевского. Только последний безоговорочно признал почерк пушкинским, что же касается первых двух, к которым присоединился и Пиксанов, насколько мне известно, никогда не занимавшийся рукописями Пушкина, отказались признать руку Пушкина, чем обнаружили незнание дела, о котором они так авторитетно судили. После доклада автограф вновь вышел из поля моего зрения, и в настоящее время я снова предпринимаю шаги, чтобы его приобрести.

В мае 1929 года, пришедший ко мне, Николай Петрович Чулков сообщил мне, что у одного его знакомого, фамилию которого он не может назвать, имеется автограф Пушкина — стихотворение «Всё в ней гармония, всё диво…». На это я ему сказал, что такого автографа мы не знали и что если у его знакомого действительно имеется такой автограф, то это прямо событие, тем более что по вопросу о том, кому посвящено стихотворение, существует ряд противоречивых мнений. На другой день Николай Петрович принес самый автограф. Вопрос о том, принадлежит ли почерк Пушкину, отпал, и только мой обычный скепсис заставлял меня предполагать, не является ли этот листок литографическим воспроизведением подлинника. О происхождении рукописи Николай Петрович рассказал весьма любопытную и во многом загадочную историю (она изложена в моей статье об этом автографе в «Московском пушкинисте», вып. II, 1930). К изложенному там нужно добавить только, что владелец Николай Евстафьевич Скалон, скрывал он свою фамилию потому, что считал ее очень одиозной, — его дядя (?) был варшавским генерал-губернатором. Вообще этот Скалон человек необычайно запуганный. Когда он обнаружил в бумагах брата конверт с автографом Пушкина, то, прочтя надпись, он, испугавшись слова «графиня», ничего не придумал лучше, как уничтожить конверт.

Написав об автографе статью, я решил на гонорар, полученный от нее, купить этот автограф у Скалона. Последний, при всей своей запуганности, запросил 250 рублей. Цена эта по тому времени была большая, а для меня совершенно недоступная. За свою статью я получил, вероятно, рублей 40. Но, не желая, чтобы и этот автограф скрылся из глаз, я предложил купить автограф Вересаеву, который охотно согласился на это. Я выговорил себе у Вересаева право купить у него автограф, «когда у меня будут деньги». Но этого, конечно, не будет. Нужно отметить одну подробность. Не желая «рисковать» 250 рублями, осторожнейший Викентий Викентьевич поставил условием покупки экспертизу почерка Г. П. Георгиевским (тогда Т. Г. Зенгер еще не известна была, как крупный авторитет в деле определения почерка Пушкина). Я, конечно, на это согласился, и Георгиевский без всякий колебаний признал почерк за пушкинский. Для меня эта экспертиза была уже совершенно излишня, так как до этого я устроил у себя вечер в честь этого автографа. Приглашенные специалисты определили, что это несомненная рукопись, а не литография, так как при известном освещении штрихи дают блестки, получающиеся в чернилах, чего не бывает с литографской краской.

Кстати о Вересаеве-пушкинисте. Таковым он сделался совсем недавно на моих глазах. Не помню, как я с ним познакомился, но помню, как он пришел ко мне, прося указаний в области воспоминаний о Пушкине. По его словам, он решил прочесть все мемуары о Пушкине. К этому времени у меня уже имелась картотека таковых. Я ее ему и предоставил. Пользуясь ею, он стал систематически у меня брать книги, между прочим, перебрал весь «Исторический вестник». В результате этого чтения, как он сам рассказывает в предисловии к первому изданию своей книги «Пушкин в жизни», получился этот «труд».

Придя как-то ко мне, Вересаев, не без заметного смущения, «признался» мне, что он выпускает книгу, явившуюся результатом штудирования моей картотеки и чтения взятых у меня книг. Нужно сказать, что до этого я неоднократно говорил Викентию Викентьевичу о своем плане издания полного собрания мемуаров о Пушкине с моим предисловием и комментариями.

По выходе в свет первого выпуска «Пушкина в жизни» Викентий Викентьевич утешал меня, что его книга ни в какой мере не помешает перепечатыванию мемуаров о Пушкине, не в выдержках, а полностью. Но, конечно, это неверно.

(…) Среди специалистов и читателей, так сказать, первого ранга труд Вересаева не пользуется хорошей репутацией, но в так называемых широких читательских кругах книги Вересаева играют огромную роль, являясь своего рода настольной энциклопедией по Пушкину. (…)

Первые четыре издания мало чем отличались друг от друга. Самое существенное, пожалуй, это то, что по моим настояниям Викентий Викентьевич обозначил звездочкой воспоминания, которые нужно признать или явно вымышленными, или весьма далекими от исторической действительности. Введение этих мемуаров — большая ошибка составителя. (…) Отличием пятого издания от предшествующих являются включенные в книгу портреты. Список лиц, портреты которых собирался дать в книге Вересаев, он как-то принес к нам, на просмотр и утверждение, признаваясь в своем полном невежестве в области иконографии. Татьяна Григорьевна, имея списки портретов лиц, близких Пушкину, в Эрмитаже и Пушкинском Доме, указала ему на те, что, по ее мнению, нужно было бы поместить в книгу; посоветовалась с братом, служащим в Эрмитаже, и все указанные ею портреты были помещены. Но и выбор всех остальных портретов в конечном счете был сделан нами. Полученные из ИРЛИ фотографии без подписи были принесены Вересаевым нам же на предмет атрибуций. Наконец, даже одна из корректур портретов была прислана нам. За все это мы получили экземпляр книги Вересаева с теплой сердечной надписью, говорящей о благодарности за оказанную ему помощь (без указания о ней в предисловии).