Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Когда я печатал свою книгу «Письма Пушкина и к Пушкину» (1925), Николай Павлович любезно предоставил мне свой текст, по которому я и выправил копию Бартенева. Автограф письма Н. П. Сидоров видел в альбоме собрания автографов, принадлежавшем Е. А. Карлгоф (Драшусовой). Через несколько лет этот альбом я видел у нувориша, довольно известного некоторое время собирателя книг по искусству Гернера (?). В этом альбоме были автографы Крылова, Полевых, Иванчина-Писарева, точно бы Грибоедова. Но письма Пушкина в альбоме уже не было. Если не ошибаюсь, мне говорили, что лучшие автографы из этого альбома были изъяты и проданы отдельно, чуть ли не за границу. Я слыхал, что этот Гернер прогорел и, кажется, распродал свою библиотеку.

Кроме вышеописанных писем, на листке почтовой бумаги, вложенном в тетрадь Бартенева, его рукой написан без заглавия и каких-либо пояснений текст нескольких куплетов ноэля Пушкина на лейб-гусарский полк. Я не сразу понял, что это такое, и только потом, по ряду соображений, пришел к бесспорному выводу, что это фрагменты совершенно неизвестного произведения Пушкина.

Как велик был мой восторг, которым я спешил поделиться в первую очередь с Андрюшей. Как сиял он! И странным образом, до сих пор, обстоятельная статья моя об этом произведении остается неопубликованной. Доклад о своем открытии я сделал в ГАХНе [50] Статья о ноэле составляла часть доклада, в которой входила и статья «Гараль и Гальвина», о чем речь дальше. . Весьма одобрительно был встречен этот доклад всеми слушавшими специалистами, начиная с П. Н. Сакулина.

В мою задачу не входит здесь давать характеристику Бартенева как пушкиниста. Это я надеюсь сделать в задуманной большой работе, вероятно, в двух томах «Бартенев о Пушкине». Скажу здесь то, что, по-видимому, не придется сказать в этой книге.

Бартенев не был ученым. Ни дара анализа, ни синтетических способностей у него не было. Его не только нельзя назвать историком, но даже, пожалуй, биографом он не стал, хотя последним он, конечно, мог бы быть, не хуже многих других. Был он прежде всего и после всего «любителем старины», историком-дилетантом. То, что у ученого является «диссертациями», «исследованиями», вообще «трудами», у Бартенева был его «Русский архив», т. е. публикации огромного количества, разного рода и качества, материалов по истории русской культуры и литературы, преимущественно XIX века.

Работа по добыванию этих материалов, их отбор, комплектование книжек «Русского архива» и даже корректирование всех их (Бартенев отчасти по скупости, а отчасти и потому, что он многими годами так сжился с этой работой, что свел до минимума платную корректуру по журналу) поглощала все его время, все его силы. Но Бартенев был крупная индивидуальность. Выражаясь его языком, он был очень «своеобычен», и быть только публикатором он не мог. Отсюда происхождение этих, весьма известных всем читателям «Русского архива», примечаний, подписанных всегда двумя буквами «П. Б.».

Эти примечания порой бывали острее и занимательнее того, что они комментировали. Вот как создатель жанра этих примечаний Бартенев и останется в истории русской науки. И нельзя сказать, что он разменялся в этих примечаниях, потому что, если бы он и писал нечто большее, чем примечания, оно, в сущности, было бы собранием примечаний. Не знаю, был ли он последним мастером анекдота, но что в покойном Петре Ивановиче мы имеем одного из самых крупных знатоков и собирателей русского исторического анекдота — это бесспорно. Теперь, когда я познакомился, можно сказать, полностью со всеми его писаниями, не только опубликованными, но и неопубликованными (об этом речь ниже), я могу сказать, что Бартенев дальше анекдота не шел.

Случилось так, что, может быть, самое значительное, что мог дать Бартенев, — его автобиография — была им только начата. И можно с уверенностью сказать, что напиши он ее, русская мемуарная литература украсилась бы первоклассным произведением.

Еще совсем не оценен превосходный стиль Бартенева. Образный, меткий, со вкусом архаичный, он очень оригинален, язык этого ученика славянофилов.

Как пушкинист Бартенев занимает особенное место в длинном ряду лиц, изучавших жизнь и творчество Пушкина. Особенность эта заключается в том, что Бартенев в течение более чем 50-ти лет собирал воспоминания и отдельные рассказы лиц, знавших Пушкина. По его собственному признанию, еще на студенческой скамье, в качестве слушателя Шевырева, Петр Иванович был зачарован личностью Пушкина и таким остался до конца своей жизни. Это было какое-то служение памяти великого поэта.

В начале своей научно-литературной деятельности он намеревался написать биографию Пушкина. Это было даже несколько ранее того, как к этому же делу приступил П. В. Анненков. На первых порах у них даже была распря на этой почве. Но из задуманной биографии были написаны лишь главы: «Род и детство Пушкина» (статья в «Отечественных записках», 1853 г.), «Лицей» (статьи в «Московских ведомостях» 1854 и 1855 гг.) и «Пушкин в южной России» («Русская речь», 1861 г.). Статьи эти чрезвычайно насыщены неопубликованными сведениями о Пушкине лиц, близко его знавших, как Соболевский, Плетнев, Нащокин, Чаадаев, О. С. Павлищева, Шевырев, В. П. Горчаков, Ек. Н. Орлова, в этом их неумаляемая временем ценность. Все дальнейшие писания Бартенева о Пушкине были того же жанра примечаний, о которых я говорил выше. Как публикатор материалов по Пушкину Бартенев занимает и всегда будет занимать первое место. Это совершенно бесспорное положение я высказал на моем докладе в Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности о бартеневской тетради копий писем Пушкина, о которой я говорил выше, и только (…) Пиксанов мог оспаривать, возражая, что, например, Модзалевский не менее, чем Бартенев, сделал публикаций о Пушкине. Пиксанов или не понял, что я хотел сказать, или действительно не знает, что такое Бартенев как пушкинист. Модзалевский и Бартенев — величины совершенно несоизмеримые в этом отношении. Борис Львович уж никого не застал из лиц, знавших Пушкина, а Бартенев из них знал, по моему подсчету, не менее пятидесяти. Бартенева можно сравнивать только с Анненковым, но последний, коего заслуги я менее чем кто-либо могу умалять, в упор занимался Пушкиным шесть лет (1851–1857), затем вернулся к нему в 1874 году и в 1880-х годах, но эти возвраты все базировались на материалах 50-х годов.

Биографический материал в виде воспоминаний о Пушкине — вот область, в которой, повторяю, Бартенев величина непревзойденная. Но уже как публикатор документов — Петр Иванович теперь нас, конечно, не удовлетворяет. В частности, публикации текстов Пушкина из его тетрадей не выдерживают даже снисходительной критики. Лица, знавшие Бартенева в последние годы его жизни, как, например, Николай Иванович Тютчев, относятся к нему насмешливо за слабость Бартенева рассказывать разные пикантные истории о знаменитых людях. Конечно, старик тут немало путал, порой прибавлял для красного словца, порой (вероятно, бессознательно), как человек определенных взглядов, искажал в угоду им. Но было бы чрезвычайно близоруко на основании впечатлений от этой эпохи старческого угасания судить о Бартеневе в целом.