Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Кроме собрания извлечений из мемуаров, Вересаевым написан ряд статей о Пушкине, самая значительная из которых «В двух планах». Развиваемое в статье положение о полной разобщенности Пушкина-человека и Пушкина-поэта, с моей точки зрения, совершенно неприемлемо. Помимо всего прочего это положение никак не вяжется с общим мировоззрением Вересаева, до мозга костей позитивиста-материалиста.

Викентию Викентьевичу принадлежит мысль — в тесном кругу знакомых вместе читать «темные места» у Пушкина. Я поддержал сделанное им предложение, в кружок были приглашены Г. И. Чулков, Ю. Н. Верховский, И. А. Новиков, Л. П. Гроссман, В. В. Лужский и Л. М. Леонидов. Последний очень скоро отстал, Лужский скончался, между Чулковым и Гроссманом произошло столкновение, из-за которого Чулков перестал ходить, а потом (в 1931 г.) отказался участвовать в чтениях и Гроссман. Прочитав несколько стихотворений (из них я помню «За Netty сердцем я летаю…» и «Мороз и солнце — день чудесный…»), по моему предложению, перешли к чтению «Евгения Онегина». Чтения эти продолжались по весну 1932 года.

Первое время собирались мы более или менее регулярно, каждые две недели, сначала у Вересаева, Чулкова, Гроссмана, Новикова и Лужского. Потом несколько раз у меня. У Верховского и Леонидова не собирались ни разу. Чтения эти, обычно заканчивавшиеся ужином, были весьма интересны, и мы с увлечением ими занимались. Первое время вели протоколы, которые должны быть у Вересаева и Новикова. Был даже план издать отдельной книгой, где в диалогической форме изложить все наши толкования прочитанных строф. Читали очень медленно и прочли всего лишь I, II, III и половину IV главы. Во время этих чтений полностью вскрылись те противоречия во взглядах на Пушкина, которые оказались у главных участников. Чулков видит в Пушкине не только человека глубоко религиозного, но и христианина (православного). К этому взгляду примыкает несколько и Верховский. Атеиста в Пушкине видят Вересаев и Гроссман. Много было споров на тему об отношении Пушкина к любви и к женщине. И в этом вопросе Вересаев и Гроссман были согласны в том, что Пушкин не был способен к истинной любви и что таковой в своей поэзии не изобразил. Что касается до комментариев к отдельным местам «Онегина», то в этой области всеми участниками было высказано немало остроумного и нового, которое, будь оно издано, вызвало бы несомненный интерес.

Леонид Петрович Гроссман, сын одесского врача, появился в Москве в начале 1920-х годов. Кажется, впервые он выступил здесь на заседании Общества любителей российской словесности в память столетия со дня рождения Достоевского. Я был на этом заседании и помню, какое это было блестящее выступление. Присущая Леониду Петровичу элоквентность была здесь вполне уместна. Органически неспособный на кропотливую работу по архивным документам и поэтому очень слабый как текстолог, Леонид Петрович, вероятно, и как профессор не представляет большой величины. Это, конечно, не его призвание. Он талантливый журналист и был бы, вероятно, незаурядным фельетонистом. К сожалению, он пишет стихи и, что совсем уже печально, романы. Прожив сколько-то времени в Париже, Гроссман влюбился во французскую культуру. (…) Пышная фраза — конек Гроссмана. Его писания невозможно долго читать, эти словесные фейерверки просто утомляют. В лучшем случае его этюды-эссе интересны постановкой вопросов, но не их разрешением. Он скользит по проблемам, не забирая их глубоко. Для художественного творчества у него нет данных, и, к сожалению, он не чувствует этого. Его первый роман — «Записки Д’Аршиака» — имел, имеет и, конечно, будет иметь успех в широких читательских массах. Отмеченная мною галломания здесь царит вовсю. Большая вещь написана с точки зрения француза, и, нужно отдать справедливость, эта точка зрения проведена весьма последовательно и ярко.

Легко допустить, что действительный Д’Аршиак мог бы написать нечто очень похожее на то, что написал Гроссман. Но боже! Какая это огромная, великолепная «развесистая клюква», и клюква эта не только в том, что среди придворных чинов, наряду с камер-юнкерами и гофмейстерами фигурируют и камер-фурьеры и т. п., но в самой характеристике персонажей романа, начиная с самого Пушкина. Как это часто бывает при чтении Гроссманом (на одном из «онегинских» наших вечеров) отрывков из романа, все, о чем я сейчас пишу, не так как-то бросалось в глаза; и все стало раздражительно-нестерпимым при чтении напечатанного романа.

Уже совершенно невозможен его роман о Достоевском. За всем тем, этюды Гроссмана о Пушкине по многим частностям ценны.

После одного из докладов о Пушкине в ГАХНе — «Искусство анекдота Пушкина» — я в прениях прямо заявил Леониду Петровичу, что в его понимании — Пушкин совсем не русский человек, и что как для лицеистов Пушкин был «французом», таковым он является и у Гроссмана. Нисколько не обидевшись, Леонид Петрович в ответном слове признал справедливость моего утверждения (…)

По уверению И. А. Новикова в романе «Рулеттенбург» есть фраза: «Доносились звуки музыки из увеселительных садов и огородов». Это написано явно под влиянием начальных слов народной песни «Во саду ли, в огороде девица гуляла…». (…)

Павел Елисеевич Щеголев (1877–1931) — импозантная фигура в пушкиноведении. Он, конечно, будет сопричислен к его классикам.

Сын крестьянина Воронежской губернии, Павел Елисеевич по окончании воронежской гимназии поступил сначала на факультет восточных языков, а потом на историко-филологический Петербургского университета. Первоначально он занимался древнерусской литературой, но скоро перешел на новую. Как пушкинист, он впервые выступил с рецензиями в «Историческом вестнике». В этих рецензиях он весьма почтителен по отношению к П. А. Ефремову, который, видимо, в известной мере был его учителем в пушкиноведении. Впоследствии он дал уничтожающую и вместе с тем совершенно справедливую характеристику своего учителя как ученого.

Великий мастер очаровывать, он очень понравился своему земляку, тоже воронежцу, и тоже почти крестьянину (сын однодворца), и тоже талантливому А. С. Суворину. Вообще мне эти два человека, при всей разнице их социально-политической значимости, представляются сделанными из одного теста. Пленившийся Щеголевым, постоянно чем-либо увлекавшийся, Суворин решил, что Щеголев будет автором той книги, которая, по мнению пушкинианца Суворина, необходимо нужна русской культуре, — «Биографии Пушкина».

Павел Елисеевич хорошо использовал возлагавшиеся Сувориным на него надежды, как пушкиниста. В рукописном отделении Публичной библиотеки, где хранится архив Суворина, Юлиан Григорьевич (Оксман) читал письма Щеголева, в которых последний уверяет, что том или часть тома биографии Пушкина им уже написана, и просит аванса под вторую часть, или под второй том. Перебрав, вероятно, какие-нибудь тысячи (по тому времени — это, конечно, крупный гонорар), Павел Елисеевич, ни строчки не написав из биографии Пушкина, расстался с Сувориным, не желая иметь с ним дела, как с реакционером.