Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Не только марксизм, но и вообще социальные умозрения стали в необычайной цене. Нарасхват были книги утопических социалистов, из которых пытались вызнать черты грядущего, стоявшего, казалось, у порога. Философствовали взахлеб чуть ли не со школьной скамьи, оперируя тиражированными в тысячах газетных и журнальных статей цитатами. В особенном ходу была мысль Гегеля (повторенная Энгельсом) о свободе как осознанной необходимости. Ею прямо-таки упивались, она утешала тогда многих. Даже я, малец, знал ее наизусть и вроде бы понимал смысл. Когда же, наконец, попробовал усомниться в ее справедливости и заявил по какому-то сугубо личному поводу, что свобода — это свобода, и все тут, мой дядя, рядовой служащий сахарного завода, прямо-таки зашелся в гневе:

— Посмотрите на него! Он думает, что умнее Гегеля!.. Сопляк!

Словом, сильна была уверенность в том, что окончательные истины уже открыты, разве что не до конца нами, смертными, осмыслены; личный жизненный опыт, собственный разум, здравый смысл, наконец, не ставились ни в грош. Адаптированной цитате верили, своим глазам — нет. И это мы находим еще у Вольтера:

«— Мой дорогой Панглос, — сказал ему Кандид, — когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужто вы продолжали думать, что все в мире идет к лучшему?

— Я всегда оставался при своем прежнем убеждении, — отвечал Панглос, — потому что я философ. Мне непристойно отрекаться от своих мнений: Лейбниц не мог ошибиться, и предустановленная гармония есть самое прекрасное в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя».

Дядя мой по вечерам после работы потихоньку со словарем переводил для себя с немецкого Марксов «Капитал», подозревая, что в официальном переводе упущено, может быть, что-то самое главное, ключ к царству разума, справедливости и свободы, которая конечно же представляла собой «осознанную необходимость». Это он, дядя, настоял, чтобы мне дали мое имя — Маркс…

Зощенковский обыватель, стихийно, нутром почуявший, что иной, «внефилософской», свободы нет и быть не может, высказался определеннейшим образом: «Я всегда симпатизировал центральным убеждениям. Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп так нэп. Вам видней».

Красочно описывает очевидец Михаил Булгаков «наш ответ лорду Керзону» в середине мая 1923 года: «В Охотном во всю ширину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь (перед Большим театром в Москве. — М. Т. ) залита народом сплошь… Медные трубы играли марши. Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове. Голова в скомканном цилиндре моталась беспомощно в разные стороны. За Керзоном… выехал джентльмен с доской на груди: «Нота», затем гигантский картонный кукиш с надписью: «А вот наш «ответ»… На балкончике под обелиском Свободы (перед Моссоветом, где «Свобода» давно заменена памятником Юрию Долгорукому. — М. Т. ) Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом: …британский лев вой! Ле-вой! Ле-вой!

— Ле-вой! Ле-вой! — отвечала ему толпа. Из Столешникова выкатывалась новая лента, загибалась к обелиску. Толпа звала Маяковского. Он вырос опять на балкончике и загремел:

— Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой лорд Керзон! — И стал объяснять: — Из-под маски вежливого лорда глядит клыкастая морда!!.»

(У М. Чудаковой, откуда взято описание, — «клыкастое лицо» с пояснением, что все-таки, «видимо, было — «морда».)

«Поднято ярости масс — семь», — как напишут позже Ильф и Петров. Маяковский же, язвивший по всяческому поводу, соблюдал величайший пиетет в отношении как «центральных убеждений», так и «пролетарских масс». В его произведениях герои — непременно представители «коллектива», «класса», «прослойки»: «литейщик Иван Козырев», «работница Зоя Березкина», «комсомолец Петр Кукушкин», бюрократ Победоносиков, перерожденец Присыпкин и просто — «слесарь», «батрак», «интеллигент» и т. д. — без конкретизации. Так сказать, без долгих слов ясно, что у первых двух «нутро» — что надо, у интеллигента же — непременно с гнильцой…

Социальная принадлежность человека определяет его суть [15] То же, увы, и у А. Рыбакова в его «антисталинских» романах. У отрицательного Юрия Шарока «подмоченное происхождение» — из портных-частников, — он-то и становится следователем НКВД. «Шарок всю жизнь ненавидел коммунистов. Кроме одного — Сталина. Сталин сам истребляет коммунистов», — разъясняет нам автор. Не потому ли, что и сам Сталин из семьи кустаря-сапожника?.. . М. Горький разъяснял в 1931 году в своем «Ответе интеллигенту»: «В Калабрии и Баварии, в Венгрии, Бретани, в Африке, Америке крестьяне не очень сильно психологически отличаются друг от друга, если исключить различие языка. На всем земном шаре крестьянство приблизительно одинаково беспомощно и одинаково заражено зоологическим индивидуализмом… Индивидуализм интеллигента XIX–XX вв. отличается от индивидуализма крестьянина не по существу, а только по формам выражения; он более цветист, глаже отшлифован, но так же зоологичен, так же слеп».

Бытие уже настолько ассоциируется с «сознанием», что второе попросту отбрасывается за ненадобностью. «Классовое сознание» — и все тут! Иного не дано. «Личность отстаивает свою мнимую свободу, — растолковывает пролетарский писатель из своего прекрасного далека, из Сорренто на берегу Неаполитанского залива, интеллигентам всех стран. — Стану ли я отрицать, что в Союзе Советов личность ограничена? Разумеется — нет, не стану. В Союзе Советов воля личности ограничивается каждый раз, когда она враждебно направлена против воли массы, сознающей свое право строительства новых форм жизни, против воли массы, которая поставила пред собою цель, недосягаемую для личности, даже сверхъестественно гениальной. Передовые отряды рабочих и крестьян Союза Советов идут к своей высокой цели, героически претерпевая на пути множество внешних, бытовых неудобств и препятствий».

«Единица — вздор, единица — ноль» — вот он, страшненький лозунг грянувшей эпохи, «лучшим, талантливейшим поэтом» которой был объявлен Маяковский. И не голодного нищего встретил другой поэт, «не сотворивший добра» Дмитрий Кедрин, а классовую особь, от которой — само собой! — «хлебным вином разит». Не изо рта разит (человек голоден, «нужда спихнула его») — из его классового нутра! Живой человек предстает перед поэтом на манер «крестьян» и «крестьянок» Казимира Малевича и других авангардистов, столь обильно тиражируемых ныне на цветных вкладках самых популярных наших журналов («Сенокос», «Голова крестьянина», «Девушки в поле»…), лишенных не только глаз, губ и прочих аксессуаров лица, но и самих лиц (а подчас и голов), как бы живописных аллегорий столь ходкого в 30-е годы сомнительного тезиса Фейербаха насчет «идиотизма сельской жизни». Странно соседствуют в наше время эти изображения существ, лишенных всего человеческого, с помещенными рядом воспоминаниями и статьями об ужасах «раскулачивания»…