Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

Именно смиренные покаяния прежних оппозиционеров на XVII съезде партии, уже после того как преступность сталинской «коллективизации» стала очевидной, позволили объявить его «съездом победителей», выдали их Сталину морально разоружившимися, опозоренными перед всей страной. Состоявшиеся вскоре «открытые процессы» были уже, как говорится, «делом техники».

Вот что читаем у присутствовавшего на процессе 1937 года Лиона Фейхтвангера, недоумевавшего, однако же, заключившего свой «отчет о поездке» в Москву патетическим «да, да, да!» сталинскому государству. Он писал: «Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном, и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили… Я должен признаться, — добавляет Фейхтвангер, любуясь своей объективностью, — что, хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, все же… поведение обвиняемых перед судом осталось для меня не совсем ясным. Немедленно после процесса я изложил кратко в советской прессе свои впечатления… Советские люди не представляют себе этого непонимания. После окончания процесса один московский писатель горячо выступил по поводу моей заметки в печати. Он сказал: «Фейхтвангер не понимает, какими мотивами руководствовались обвиняемые, признаваясь. Четверть миллиона рабочих, демонстрирующих сейчас на Красной площади, это понимают».

«Разделяя, властвую», — мог бы с удовлетворением констатировать Сталин. Очередная «ярость масс» явилась еще одним наглядным свидетельством того, что они равнодушно отвернулись от бывших вождей, так же как сами эти вожди остались равнодушными как к страданиям миллионов крестьян, так и прочих, в их глазах «исторически обреченных». В архиве писателя В. Вересаева сохранилась запись обсуждения в 1923 году рукописи его романа «В тупике» высшими политическими руководителями страны. Вересаев фиксирует свою беседу с Дзержинским: «Между прочим, я его спросил, для чего было проделано в Крыму то, что мне пришлось видеть там, помнится, в 1920 году. Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране.

Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию и объявлялось: те, кто на регистрацию не явятся, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано? Он ответил:

— Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия.

Я спросил:

— Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка…»)».

Вопрос соотношения бытия и сознания далеко не так прост, как обычно думают, произнося заученную формулу, хотя бы потому, что сознание, в свою очередь, реализуется в поступках, составляющих человеческое бытие. И не демонстрирует ли нам сталинщина феномен сознания — преступного, даже патологического с медицинской точки зрения, быть может, определившего тем не менее бытие огромного современного, в массе своей грамотного народа?

Создание «нового человека» чрезвычайно облегчалось тем, что у него отныне практически не могло быть, не должно было быть, частной жизни, связанной всегда и везде так или иначе с личной собственностью хотя бы на жилище и клочок обрабатываемой земли. Социальное устройство, при котором все, без исключения, состоят на службе у государства и кормятся с его ладони, когда судьба даже приусадебного надела зависит от благорасположения властей, не оставляла человеку обычной возможности удалиться в самодостаточную в экономическом, а отчасти и в нравственном отношении жизнь. Дом давно перестал быть «крепостью», потому что перестал быть «моим домом». Горький, всегда ратовавший против собственности, в 1928 году извинялся перед своей безработной корреспонденткой, безграмотной и убогой, «больной большевизмом», по ее словам, призывавшей его «не уезжать в Италию, отказаться от своей виллы, быть настоящим пролетарским писателем»: «Товарищ Безработная!.. Я, разумеется, останусь с такими, как Вы. Однако на зиму я, вероятно, уеду в Италию, где мною не кончена литературная работа, кончить которую здесь я не могу. Кстати: у меня там нет своей виллы. У меня никогда не было и не будет своих домов, своей «неподвижной собственности», — с очевидной гордостью заключает писатель, не ощущая в своих словах невольного иронического подтекста.

А. Ларина вспоминает рабочую лагерной кухни, обслуживавшую «членов семей изменников Родины»: «Так убого было ее существование на воле, так полно оно было заботами о детях, о хлебе насущном, так тяжка была для нее работа в порту (все же не безработица, не голод. — М. Т. ), так безрадостна вся жизнь, что в лагере Дина чувствовала не заключение, а освобождение от житейских тягот и радость беззаботных дней». Она была единственной, кому нравилось в лагере, и этим вызывала жалость».

Разумеется, с жизнью подавляющего большинства «на воле» даже скромный Бухарин (и его жена) не смог бы себя отождествить: все-таки отдыхал в Мухалатке (в Крыму), лечился в Нальчике, охотился в горах, наезжал и в Париж… Надо ли сомневаться, что бытие так или иначе определяло и его сознание, и других, чье существование было столь не похоже на жизнь вождей?