Юрий Рост - Пути в незнаемое [Писатели рассказывают о науке]

О, сколько безгласных баранов (продолжает Крупин) отдало свои жизни, превращаясь в шашлыки для пиршественных столов! И шутка была такая: «Трудно ли бороться за дружбу народов?» — «А чего тут трудного? Наливай да пей». В одной кавказской поездке я устал вскакивать вместе со всеми и вздымать правую руку с постоянно наполняемой хрустальной тарой. А среднеазиатские поездки, а сибирские десанты (слово-то какое военное) — все, как сговорясь, соревновались друг с другом, кто кого перешибет по части приемов. Но разве собутыльники уважают друг друга? Разве не видел зритель, переименованный из читателя, что писатели вышли из-за кулис и ушли за них же, получив якобы бескорыстные подарки? На чьи деньги были подарки, как и застолья?

И вот такое десантирование, с милицией впереди, с милицией позади, и было одной из самых важных форм работы Союза писателей. Этим в отчетах гордились: «Мы взяли шефство над…» — и перечислялись сотни предприятий и строек, а все это в основном была «липа». Я был редактором и составителем первых сборников «БАМ — стройка века», в тех сборниках был сплошной барабанный бой, как стыдно сейчас за них»…

Понимать ли так, что кто-то нашего автора за руку тянул ее «вздымать с постоянно наполняемой хрустальной тарой», кто-то понуждал брать «якобы бескорыстные подарки», кто-то склонил составлять и редактировать сборники со «сплошным барабанным боем», выходившие «на отличной бумаге, массовыми тиражами, в балакроне и ледерине, в коленкоре и целлофанированном картоне», за которые «так стыдно сейчас»?.. Кто он, этот злодей?!

Иное время — иные драмы и трагедии, раскаяния и покаяния, муки совести и разрешение этих мук. Сейчас со всем этим проще, безопаснее и комфортабельнее; уже это становится непременным душевным набором любого уважающего себя писателя, а завтра станет главной темой его романов, повестей, пьес, поэм, лирических циклов, которые, надо думать, уже задействованы, уже в работе…

Да, человек живет и мыслит в узких, конкретных рамках бытия, но сознание его не ограничено этими рамками, оно шире, оно вбирает в себя и цели — в будущем, и прошедшее, во всей полноте, и потому оно — суверенно. Мы признаем личную ответственность — и значит, суверенность сознания — даже отпетого преступника, справедливо не принимая такие оправдания, как дурное воспитание или влияние, неосведомленность в отношении основных нравственных норм, приверженность, пусть самую искреннюю, даже жертвенную, другим нормам — уголовного мира.

Это знали и древние. Нам в нашем веке сильно повредило то, что мы сочли, будто мораль начинается вдруг с новой страницы. Вот что сказано в одной из первых книг Ветхого Завета, созданной около трех тысяч лет назад: «Не давай руки твоей нечестивому, чтобы быть свидетелем неправды. Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды» (Исход, 23: 1–2).

Прекрасно, разумеется, если нравственные нормы обеспечены всеми законами государства; сейчас мы стремимся к этому, говорим о необходимости правового государства. Но в любых обстоятельствах человеку не мешает помнить, что он — человек и выше этих обстоятельств — хотя бы духовно.

Пусть — «тростник», но — мыслящий!

Когда-нибудь, когда социальная психология приблизится к тому, чтобы именоваться, хотя бы и с оговорками, точной наукой, она несомненно подтвердит, что «общественное бытие определяет сознание» людей, но с такой же несомненностью установит тот факт, что оно, сознание, отнюдь не перекрывается наглухо этим бытием, и каждый из нас, быть может, лишь в той мере человек, в какой он способен подняться над ним.

В этой способности залог нашего спасения и прогресса.

Весна, лето и, конечно, осень восемьдесят седьмого года отличались удивительно настойчивыми дождями, часто очень холодными, ветреными, так что долгожданные всеми четыре месяца тепла так и не появились, лишь в самом начале лета подразнили нас двумя неделями с горячим солнцем. И скоро ушли, сменившись очередным циклоном с северным ветром. Небо опять закрылось, и добрая половина России по погоде сделалась очень похожей на туманный Альбион.

Беда? Неурожай?…

Как сказать… Конечно, тепло — одно из первых условий для хорошего урожая. И колос любит тепло. И подсолнечники тоже. И помидоры-огурцы, и гречка с просом — все они любят понежиться под солнцем и тогда растут не по дням, а по часам. А вот трава под моросью пошла расти вдвое скорей обычного, местами уже к концу июня под косу запросилась, и если такой луг или сеяное поле удалось быстро убрать, через неделю — вот оно, свежее пастбище, а еще через две недели — и второй укос, не менее богатый, чем первый.

И хлебные нивы, хорошо перезимовав, поднялись на песчаных почвах дружно и споро, выколосились раньше обычного, налили доброе зерно и явились даже в столичной и соседствующих с ней областях с таким урожаем, что только успевай убирать, да просушивать зерно, да дивиться на небывалое обилие соломы, которую надо пристраивать в дело.

В Домодедове под самой Москвой, в Серебряных прудах поюжнее, как и в Юрьеве-Польском посевернее, на Белорусском и Украинском Полесьях глазам своим не верили, когда гектар пшеницы обернулся полновесными пятью тоннами хлеба.

В такое-то лето и картошка, понятное дело, повсюду росла споро, ботва стояла как лес, а уж когда стали копать… Под Касимовом и на брянских землях машины выбирали завидно большие звонкие клубни: что ни погонный метр борозды — то и полное ведро, что ни гектар, то двадцать, а то и все двадцать пять тонн.

Но все-таки холодное и мокрое лето присадило растения во многих местах, особенно с тяжелыми почвами.

Такие поля частенько стояли с лужами на поверхности. Не просыхали. Набухла земля, заклинило в них корни растений, остались они без воздуха и тепла, желтели до срока поля с овсами, с пшеницей, никли обреченные листья. Время уборки подошло, а выезжать в поле никак нельзя, нет хода тракторам и комбайнам в раскисшие земли.

Ругали, конечно, погоду за ее капризное непостоянство. Не у моря живем, а поди ж ты… Сегодня вот такая хлипкая напасть. А на другой год жара, зной целое лето. Атомщиков вспоминали, вроде бы от ихних всяких опытов портится погода. Но между тем готовились и работать, убирать, выбирали не только дни с просветами, но и недолгие утренние часы с ветерком, когда можно въехать на поле, покосить, помолотить, свезти кошеную траву к сенажным башням или к силосным траншеям. А глаза то на небо вскидывали, где тучи наползали, то на колеса или гусеницы посматривали — не засесть бы в очередной раз.

Кто раскидывал умом, тот не атомщиков ругал и не пасмурное небо, набухшее водой. Многие понимали, что в сбоях повинна и земля. Ведь она — и только она! — могла впитать большую воду да пропустить ее ниже, в подпочву, самой остаться мокрой, но не вязкой. Почва могла и за два часа вёдра посереть и выдержать машину. Или остаться киселем и на второй, уже ясный и ветреный, день. От нее зависело, не меньше чем от солнца, дать ход тяжелой машине или засосать все четыре колеса.