Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

В туманный осенний день, когда особенно серы и небо наше, и дома, и одежды, и ватны лица прохожих, странно сквозь слезящееся окно птичьей лавки глядеть на изумрудные, багровые, золотые перья пышных попугаев. Так они нелепы, эти бог весть откуда прилетевшие птицы! Так они нужны нам, чтобы хоть на минутку напомнить, что есть великолепные рощи, синева морей, солнце! Не таким ли попугаем, в буднях нашей жизни нелепым и прекрасным, является Бальмонт?

Вот он проходит, меднолицый, из-под шляпы выползают рыжие языки пламени, пальто будто плащ развевается, ноги едва касаются мостовой, а глаза смотрят не на меня, не на вас — мимо, в сторону. Проходит по тихим улицам чопорного Пасси, и встречные останавливаются — кто этот чужестранец? Какой новый принц или анархист залетел в Париж? Кто этот чужестранец? — спрашивает порой и русский, завидев среди живописного пейзажа «революционной» Москвы рыжий локон и рассеянный взгляд. Может, все через минуту забывают о странной встрече, но в глубине души остается смутное сознание, что видели они необыкновенного человека. Они, сбегающиеся поглядеть на сиамского короля или абиссинского негуса, не подозревают, что этот чудный встречный — настоящий король.

Бальмонт родился королем, и было много сокровищ ему дано. Он не был скуп, немало драгоценных камней он кидал нам. Что он делал в жизни, если не играл с блистающими словами, минуту любуясь ими и потом расставаясь навек? Вы скажете — сколько было средь них поддельных дешевых осколков стекла?

Безумцы, можно ли помнить только минуты разуверений? Можно ли забыть, как все мы, да, все, по многу раз вслух повторяли его слова, как заклинанья, вызывая радость, жизнь, любовь?

Как всякий король, Бальмонт не знает ни своих подданных, ни своих владений. Он объехал весь мир, но не заметил там ничего, кроме себя и своих камней. Что он может сказать о суровой Кастилии или о нежных островах Маори? Ничего! Но он может так много сказать о блеске своей короны!

Он изучил чуть ли не все языки мира, но не говорите с ним даже по-русски — рассеянно глядя в сторону, он лишь притворится, что понимает вас, — он понимает лишь язык Бальмонта.

Как все короли, Бальмонт рождает троякое чувство. Он ослепителен и громок — преклоняйтесь перед королем! Он дерзок, слеп и деспотичен — возмущайтесь королем! Он нежен и трогателен — жалейте короля, ибо король прежде всего ребенок!

Бальмонту не нужно ни меда живых цветов, ни любви человеческих сердец. Он умеет только расточать, не дивитесь же, что иной раз кажется, будто меньше камней сверкает в его неистощимой казне.

Вы говорите: «Сегодня я прочел плохое стихотворение Бальмонта», а ваши дети, не по учебникам, в дни первой влюбленности узнают поэта «только любви».

Их радость — они очищенными от стекляшек увидят сокровища; мы видали, живым из плоти и крови, короля — это наша радость.

Кто знает, каков будет сегодня закат? Заслонясь облаками или вспыхнув ярче, зайдет солнце? Другие короли, Вилье де Лиль Адан, искатель престола Греции [62] «Вилье де Лиль-Адан, искатель престола Греции…» — Огюст Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) — французский поэт, драматург, новеллист. В «Новом энциклопедическом словаре» (Брокгауз — Ефрон) В.Я.Брюсов писал о нем, как человеке, склонном к мистификациям. Говорил, что «на основании своего происхождения… он выставлял свою кандидатуру на греческий престол». Эренбург мог быть знаком с этой статьей Брюсова. , юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар [63] «…юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар…» — Артюр Рембо (1854–1891). В 20 лет отошел от творчества, занялся предпринимательством, торговлей. В частности, в Африке (но не в Занзибаре) — в нынешней Эфиопии и др. местах. Поставлял оружие для короля Менелика, позднее ставшего императором Эфиопии. , и пьяный «Pauvre Lelian» [64] «Pauvre Lelian» (бедный Лелиан) — самоназвание П.Верлена (1844–1896), французского поэта, в его книге «Проклятые поэты» (1884). «Новое имя» — анаграмма, перестановка букв в прежнем: Pauvre Lelian — Paul Verlaine. парижских кафе — Верлен — все они в каморках своих в последние часы прозревали великий свет. Не увидит ли и Бальмонт, что его корона была лишь беглым отблеском Венца Того, в чью славу, не ведая об этом, он так звонко пел?

Увидел я Толстого впервые в Париже, и как только вошел в кафе, набитое мексиканскими кубистами, румынскими наездниками и сутенерами, — оказалось, будто в России я. Гляжу, не пейзаж ли родной? — еле на стуле уместился, щеки необъятные висят, посмеиваются хитрые — да наивные глаза, а пахнет от него добродушием, парным молоком, сдобными булками. Повел он меня в какую-то китайскую трущобу, грустно ели и гнезда ласточкины, и жареный бамбук, а потом уже в обыкновенном ресторане заедали все двумя обедами. Перед витринами магазинов все глазел, как негр или дитя, — то сорок седьмую трубку с колечком купить хочется, то золотое перышко. Еще машинка — кинул два су — проиграл, ничего не выпадает, долго глазел, глазами моргал, а потом смеяться начал — какая хитрая! Деревянного истукана в морду бил — чтоб силу узнать, сколько стрелка покажет. Всех французов дивил и объемом своим, и аппетитом, и неожиданным (уже все отсмеялись давно) раскатистым хохотом. На следующий день гарсон кафе, давясь еще от смеха, спросил меня:

— А что, все русские такие?

— Какие?

В ответ бедный гарсон только руками развел — разве скажешь?.. Нелепые вообще… вот как тот…

Скажешь «Толстой» — и сейчас анекдот: как Толстой к теософам попал, как Толстой с королем английским объяснялся, как Толстой… А критики его в пристрастии к анекдотам корят. Что ж это? Сам анекдот, анекдоты рассказывает, о нем анекдоты, да и книги — анекдот. И гарсон кафе прав, и они правы — нелепый Толстой знает всю нелепость нашей жизни. Читают критики: сначала будто быт как быт, честный, и ярлычок есть: «бытовик… усадьбы», а потом дунет и пойдет нелепица. Сидит старичок и чертей из бумаги вырезывает — замаливает грехи. Господин на горку, чтоб вину свою искупить, на четвереньках ползает.

Смешно? Страшно? А на фотографии «гибнущих усадеб» непохоже. Нестерпимое сочетание великого горя с пудреным носом, суетня, дикие встречи на перекрестках жизни, не слезы от смеха, а смех от слишком мучительных слез. Разве не самое таинственное в жизни — «анекдот»? Разве не анекдот игра в барабан «хорошо воспитанных детей» под вопли Катерины Мармеладовой («Преступление и наказание»). Чутьем, нюхом познает эту глубь Толстой. Хочет он высказать что-нибудь, подумает, поморгает и пойдет философствовать, все так, да только не так. Надоест и скажет: «Вот гляжу я на эту пепельницу, а не пепельница, а жабры одни, и жабры те…» — ну сразу все поняли. Уют, покой любит. Сидит у себя — кресло старинное «графское», на голове тюбетейка какая-то (а то чихать начнет), куртка верблюжья, жестяной кофейник, кофей попивает, пишет. Хитрый, все себя перехитрить хочет.