Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Маяковский, обличив войну, возжаждал мира. Во имя Господне? Нет, все боги — Иегова, Аллах, Будда, Христос — изгнаны из небес. Любви? Но любовь ни к чему не обязывает, легкая забава. Ведь просто я, Иван Иванов, третьей роты 33-го полка, хочу жить, и притом во что бы то ни стало.

Есть времена, когда только люди, не верующие в крест, подымают меч, но есть дни, когда только тот, у кого нет креста, не подымает меча. Есть мир для мира (не для мiра), и таков он у Маяковского. Народы сходятся, подают друг другу руки. Каин играет с Христом в шашки. Но нет здесь искупления, растопляющих преграды слез — только ряд развлечений и обмен товаров. Mip и мир для того, чтоб я гулял, чтоб я встречал свою возлюбленную, чтоб я испытывал «douceur de vivre» [131] * радость жизни ( франц. ). … Вот Карл Маркс и приехал в Тулу!..

Бедные туляки, они, верно, не подозревают о том, что Карл Маркс добродетельно любил Германию, не менее добродетельно не любил Россию. Для них Маркс — это почти мистическое «ныне отпущаеши», нечто вроде мирового Крыленко [132] Н.В.Крыленко (1885–1938) — председатель Верховного трибунала, прокурор РСФСР. Репрессирован. , возглашающего: «Замиренье, и, вообще, не все ли равно — немец или русский? Айда по домам!». Как же не праздновать, хоть и нет его в святцах!

Праздновали и в честь учителя играли «Народную пьесу Стенька Разин». Я не знаю, хороша ли сия пьеса; полагаю, что следовало бы лучше прочесть тулякам поэму Каменского «Интернационал», стихи Маяковского — это все еще для внешнего употребления и не без фасона. А «Стенька Разин» — свое, домашнее — не помада какая-нибудь, а хорошая самогонка. Правда, минутами Каменский сбивается на романтику — и княжна персидская, и звезды и прочее, к делу не относящееся. А дела много, не поспеешь.

Каменский очень хорошо передал один из дьявольских ликов революции, ибо не искал сути и определений, оставил существительные и прилагательные. Он взял междометия и, главное, глаголы. И вот Иван Иванов, приложившись к Марксу, поклонившись Стеньке, пойдет на работу:

Теперь яснее, отчего так срочно нужен был мир всего мiра. Хорошо жить в Туле! Тень Маркса, ты слышишь голос поэта:

Ведь это только перевод на тульский диалект твоего «прыжка в царство свободы».

О, г. Луначарский, скорее издайте книги футуристов! Не смущайтесь чрезмерной определенностью «Стеньки Разина». Россия и мiр должны знать не только почему Иванов ушел с фронта, но и что он делал в Туле. За частью идеологической должна следовать практика. Ведь на афишах «Известий» напечатан рядом с портретом Маркса портрет Ленина. Ведь одно дело экспорт, а другое — свой базар. Ведь в Берлин едет господин Иоффе [133] А.А.Иоффе (1883–1926) — государственный деятель, полпред в Берлине. в смокинге, а на Самару идет г. Муравьев [134] М.А.Муравьев (1889–1918) — бывший полковник царской армии, в момент публикации статьи командующий советскими войсками Восточного фронта. Возглавил антисоветский мятеж, был убит. , верно, еще не успевший снять свой серый халат. Это в Европе социализм одно, а «руби! хватай!» — другое; это в Европе Маркс травил даже Бакунина [135] М.А.Бакунин (1814–1876) — революционер, теоретик анархизма, член 1-го Интернационала. ; у нас в Туле Карл и Стенька — закадычные друзья.

Далеким мнится ныне жаркий июльский вечер, когда голосистые газетчики разнесли по улицам столиц Европы весть о великой катастрофе. Великолепный пароход с роскошными каютами, но плохой броней, не ведая о злой торпеде, безмятежно плыл по голубым водам. В одном из изысканных салонов поэты жонглировали сложными рифмами и показывали фокусы с газелами и рондо. Очаровательные поэтессы мило щебетали о различных деталях своего туалета. Не допущенные за плохое поведение в каюту первого класса, обиженные футуристы немного пугали светское общество своим «заумным» ревом. Первая мина внесла минутное замешательство, но поэты быстро приспособились, «мобилизовались», и прерванный файв-о-клок возобновился. Валерий Брюсов еще раз в отменных строфах проявил познание географии, верноподданный Городецкий пролепетал о Сретении Царя, а Игорь Северянин с воинственностью «учетника» предлагал немедленно взять Берлин. Где-то ревели орудия, гибли готические соборы и сибирские стрелки, бушевала смерть, но закрытые иллюминаторы предохраняли «жрецов Аполлона» от чрезмерных потрясений. Три года спустя — новый удар. Пароход дал течь, накренился, и счастливцы переселились в спасательные шлюпки. Но велика приспособляемость человека: и здесь все скоро вернулись к повседневным делам. Погибла Россия, и весь мир готов упасть в манящую бездну, но Бальмонт по-прежнему заверяет, что он «влюбленный, неутоленный, полусонный», а в полуразрушенной Москве под веселую перестрелку Брюсов в «Студии стиховедения» поучает прилежных и многообещающих юношей, как следует писать секстины. Одни, услышав об этом, склонны негодовать, другие преклоняться, мы же возьмем на себя скромную задачу повествователя и по немногим книгам, еще выходящим по инерции в России, попытаемся обрисовать песни, слагаемые на тонущем корабле.

Если б пришел новый Пророк, быть может, иные поэты, наведя лорнеты, сложили бы в его честь с дюжину сонетов, но нашлись бы средь них и другие, которые, бросив все, лобзали бы след его ступней. Мы верим, что в великом поединке пламенного Георгия с драконом, в котелке и с акциями, даже среди поэтов, этих присяжных «двух станов не бойцов», открылись бы чающие Правды. Но социалистическая революция лишь борьба двух видов единой культуры — безверия и материализма. Галерка воюет с партером, но репертуар театра перемене не подлежит. По-прежнему единственным божеством, достойным жертвоприношения, остается Утроба. Как бы ни был ненавистен буржуазный мир, кто обольстится плохой карикатурой на него? И все же нашлись обольстившиеся. Начнем с самого примечательного из них, большого русского поэта, Александра Блока. Кто, читая его «Ночные часы», не пережил томления раскрывающейся пустоты, всесилия маленького всепоглощающего «Ничто»? Да, Блок на роковом пароходе, за бокалом Аи, слушая цыганские хоры, смертельно тосковал. Это была смерть в непреодолимом кольце одиночества. Вдруг раздались крики, шум, песни… Может быть, открыть окно? Смерть? Не все ли равно… Блок в одной из статей предлагает нам прислушаться к «музыке революции». Мы запомним среди прочих видений страшного года усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых. Чтобы легче было б слушать этот необычный концерт, Блок прерывает разухабистую частушку «Господи, благослови» и за отважным красногвардейцем и поджавшим хвост буржуем выпускает Исуса (разумеется, через «И») Христа «в белом венчике из роз». «Двенадцать» Блока вызвали ожесточенные споры: хвалы одних, хулы других. Потерявшие мать не могли простить человеку его наслаждения по поводу музыкальности предсмертного хрипа убитой. Но, откинув эти чувства, следует признать, что «Двенадцать» — одно из наиболее слабых произведений Блока. Разумеется, Христос — всюду, но никогда двенадцать героев поэмы не пели «Господи, благослови» (для этого они слишком чисты). Внутренняя ложь породила внешнюю — плясовой ритм для появления Христа, нелепые эпитеты и пр. Еще слабее другое произведение Блока: «Скифы» — это наивные угрозы Зап.[адной] Европе (здесь и «панмонголизм», и призывы), способные напугать одного Иванова-Разумника [137] Иванов-Разумник (Р.В.Иванов; 1878–1946) — литературовед, социолог.104 . Блок пришел к Ваньке-Красному от внутренней опустошенности, его путь: Прекрасная Дама — Россия — просто Ничто — Ничто революционное. Второй поэт «социалистической революции» Андрей Белый проделал иной путь: в его маршруте Россия заменена Германией и вместо отдельного кабинета значится теософское капище в Дорнахе. Внутренний холод и жажда сгореть, трезвое сердце и истерика мысли — вот что может пояснить нам подход Белого к революции. Его поэма «Христос Воскресе», а также несколько мелких стихотворений — слабы и неубедительны. Их жизненная неправдоподобность разительна: интеллигент (в 1918 г.) кричит о «значении Константинополя и проливов», паровозы бодро возвещают «да здравствует Третий Интернационал!» (последние, затерянные в снегах, еще вопят «хлеба! угля!»). Но еще более груб внутренний подлог: в Страстную пятницу России поэт вызванивает «Христос Воскресе». Но стыдливые колокола звучат глухо и похож на дурную прокламацию стих поэмы.