Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Мы стоим, долго еще будем стоять. В теплушке темно и холодно.

Если б голос, нечеловеческий, голос пророка, чтобы прокричать в беззвездную ночь:

Я не знаю, была ли Россия, ныне нет ее, но, воистину, будет…

Большой вокзал запружен людьми. Спят на полу, дремлют, стоя у стен. Укачивают детей, грызут корки каким-то чудом раздобытого хлеба и ждут, терпеливо ждут некоего сказочного поезда. Они похожи не на пассажиров, изучивших расписание, а на пилигримов в Лурде [227] см. примеч. № 144. , ожидающих чудотворного исцеления. Почти все — беженцы. Это новое племя появилось на Руси в четырнадцатом году. Но тогда бежали только жители западных губерний, бежали только от немцев и только на восток. Теперь бегут от всех и от всего: от большевиков, от Махно, от Шубы, от погромов, от голода и холода. Бегут, куда глаза глядят — из Киева на восток, из Воронежа на запад, из Орла на юг, из Екатеринослава на север. Бегут все, и если бы за границей меня спросили теперь, как лучше всего представить современную Россию, я бы ответил — беженкой.

Смертный смерч пронесся по городам и селам, разметал вековые гнезда и кинул людей на эти холодные черные вокзалы. Когда-то были квартира, столовая, большая лампа над круглым столом, приложения к «Ниве». Теперь зачем-то в руке две тросточки, каравай хлеба, и на устах один вопрос: «Где они?» Страшные годы многому научили — они заставили людей разлюбить вещи. Может быть, это единственная свобода из всех «свобод», обещанных революцией, которая оказалась действительной.

Вот эта дама из Екатеринослава. Пробирается в Изюм, там двенадцать лет тому назад жила ее гимназическая подруга. Может быть переехала, умерла? Все равно, надо попробовать. Багаж — подушка, чайник и кукла дочки. Все осталось там. И дама, которая пять лет тому назад, наверное, была способна проплакать день напролет из-за разбитого блюдечка, теперь, улыбаясь, поясняет: «А Бог с ними, с вещами… Как-нибудь обойдемся… вот кипятку бы достать…»

Убегая от большевиков, спасают не добро, даже не свою шкуру. Это почти инстинктивное движение задыхающегося. Попробуйте на минуту приоткрыть дверь острога — даже самые покорные и тихие узники не вытерпят и уйдут. Беженец из Воронежа говорит мне:

— Я не «буржуй» и не «контрреволюционер». У меня есть друзья среди ихних, чрезвычайки не боюсь. Но когда я подумал, что все начнется снова: советская служба, анкеты, удостоверения, барабанные «Известия», на каждом углу плакаты, карточки на пуговицу, идиллический Собес, а по соседству чрезвычайка… Не могу — даже не ужасно, а просто невыразимо скучно. Лучше здесь валяться или в Ростове сапоги чистить…

Старичок улыбается:

— Я в одиннадцатый раз бегу. Из Питера в Крым, из Крыма в Москву, из Москвы во Владикавказ, из Владикавказа в Киев, из Киева в Одессу, из Одессы в Керчь, из Керчи в Киев, из Киева в Полтаву, из Полтавы в Елисаветград, из Елисаветграда в Екатеринослав, теперь из Екатеринослава в Харьков… Так что привык… Не то что вещи — семью растерял — старуха умерла в Керчи, сына григорьевцы в Елисаветграде расстреляли… Знаете, если б теперь спокойную жизнь установили — я не мог бы… Как-то уж неприлично было бы на одном месте сидеть… А ведь до пятидесяти лет никуда дальше Сестрорецка не ездил… Так и помру беженцем…

Старая бабка вздыхает:

— Хоть бы умереть у себя. Да где уж тут…

Сидят и ждут. Приходят поезда, забирают их, выбрасывают новых. Сотнями жалоб, вздохов, стонов гудит вокзал, точно море. Разлилась Россия, запенились воды, не скоро уляжется буря. Голый осенний лес, а все мы, мертвыми листьями, бежим Бог весть куда…

За границей хорошо — экспрессы и вагоны-рестораны, но все-таки какое счастье, что я не в Париже, а на этой черной грязной станции. Русь, великая беженка, как ты похожа на эту старушку с узелком, которая только об одном просит — умереть бы у себя… На север или на юг поплетемся мы завтра, гонимые судьбой и военными сводками, все равно — всюду родная земля. Слышишь, бабушка, ты умрешь дома!..

Холодно, и, кажется, никогда уж, нигде не согреться. Прыгаем по теплушке, бьем в ладоши. На маленьких станциях не теплее. Сквозь разбитые стекла врывается ветер с колючим снегом. Единственный огонек — сальная мутная свечка сиротливо дрожит в черной теплушке.

Входят солдаты в легких шинелях. Много ночей подряд они коченели в оледенелых полях. Курск не Лилль, и эти элегантные английские шинели не спасают от мороза. Я думаю о молодых людях в шубах, прогуливающихся по Крещатику, которые ворчат: «Чернигов отдали — это возмутительно». Негодовать — скучно, уговаривать — унизительно. Умные люди говорят — так от века заведено. Не знаю, может быть… Только плохо заведено.

Дрожим, пытаемся с головой окунуться в мокрые пальто. Как бы согреться? Одна тоска, одно желание не остывает: дрова! И вот на одной станции сотни людей, озверевших от холода, выскакивают из вагонов и начинают ломать высокий, хорошо слаженный забор. Никакие пулеметы не остановят их теперь. Кто-то тесал бревна, городил ограду. Теперь вместо забора несколько досок, забытых солдатами. Не так ли осенью семнадцатого года такие же озябшие, усталые люди сломали другую великую ограду нашего отечества?..

Печурка накалилась добела и дышит жаром. Все блаженствуют, ошалели, молчат, дремлют. Мы сидим вокруг печки на узлах, корзинах, просто на корточках, как древние огнепоклонники, и с благоговением смотрим на летучие языки пламени.

Но покойный забор быстро сгорел. Остыла печка. В щели влетает снег. Снова холод. Ночь. Поезд стоит. Больше нет ни столбов, ни изгороди. Кто-то, замерзая, еще пробует развлекаться и других развлекать, пересказывая газетные новости: «На фронте дела лучше, послали танки…» На фронте — там холодно, очень холодно. «В Москве паника». Да и в Москве сожгли все заборы, все стулья и все деревянные дома. Там холод, страшный холод. «Из Парижа сообщают о выборах в палату…». Еще угольный кризис. Снег. Знаете, даже в Париже холодно. Остыл мир, неприютный и страшный. Зачем мы едем в Харьков? Теперь бы хорошо на экватор, да еще в шубе, и печку бы там затопить…

Проезжаем места, где недавно еще шли бои. У дороги сторожка, а на пороге дебелая румяная баба. Нраву она не трусливого, а любопытства отпущено даже сверх обычной бабьей нормы. Любит вот там на пороге стоять, чужих людей смотреть. По этой дороге два года тому назад пришли с севера большевики, потом бежали, за ними скакали немцы, потом снова пришли большевики, и снова ушли, пришли добровольцы… Два месяца тому назад у сторожки шел бой. Много видала баба. По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов [228] «По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов». — См. стихотворение «Цицерон»: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Его призвали всеблагие, как победителя на пир… он в их совет допущен был — и заживо, как небожитель, из чаши их бессмертья пил!» . А ее послушать, забудешь и о бессмертии, и о смерти. Всех вспоминает: «Большевики всех кур перерезали, немец гуся стащил, еще большевик гусей забрал, „квиток“ дал, кажись, большевик, а вот ваш, что ли, куру рыжую украл». Революция? Контрреволюция? Величественная катастрофа? Может быть — в Москве, в Киеве, в Ростове. А в сторожке весьма недовольны пропажей кур.