Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Самым своеобразным и сильным из молодых поэтов является П.Тычина. В его стихах не космический пафос религии, но ее лирическая магия. Он удачно сочетает народный земляной дух с умеренными отступлениями импрессиониста. Относящимся с недоверием к музыкальным возможностям украинского языка достаточно прочесть его стихи о Скорбной Матери. Он испытал влияние различных русских поэтов от Блока до Есенина, но в каждом стихе проступает его поэтическая индивидуальность. Его крохотная книжка «Соняшнi Кларнети» служит оправданием сотням никому не нужных томов и всему отнюдь не поэтическому шуму, с которым выступила в свет украинская литература.

Стихи Загула «На гранi» пошли от «Тишины» и «Безбрежности» Бальмонта. Рыльский [219] Д.Ю.Загул (1890–1938), М.Ф.Рыльский (1895–1964) — украинские поэты. — хороший ученик хороших учителей Анненского и Блока. Ярошенко [220] В.М.Ярошенко (1898–1938) — украинский поэт, с которым Эренбург сотрудничал в киевском Наробразе (1919). , к сожалению, учился у Виктора Гофмана [221] В.В.Гофман (1884–1911) — поэт-символист. . Футурист Семенко [222] Михайло Семенко (1892–1937) — лидер украинских футуристов. О разговоре с ним см. начало статьи. весь еще во власти «демонических» сюжетов ранних декадентов и словотворческих шалостей Игоря Северянина. У всех этих поэтов есть хорошие стихотворения, но в целом все они (кроме Тычины), оторвавшиеся уже от безымянной народной песни, поэзии индивидуальной еще не создали.

В области живописи дело обстоит еще печальнее. Крайне интересны работы русской художницы Прибыльской [223] Е.И.Прибыльская (1878–1948) — киевский художник. по собиранию народного творчества Украины. Но в работе современных художников совершенно отсутствуют какие-либо национальные черты. Пришлось прибегнуть к излюбленному методу — перекрашиванию вывесок. Например, художник Петрицкий [224] А.Г.Петрицкий (1895–1964) — киевский художник. , по мере своих сил и разумения переживавший Париж (через Москву), был объявлен национальным украинским художником.

Заслуживают всяческого поощрения искания «Молодого театра», хотя они сильно отравлены невзыскательным «модернизмом» и совершенно чужды национальному началу.

Таковы итоги. Пусть они скудны и бледны. Не надо забывать, что творческая работа украинцев протекала при обстоятельствах крайне неблагоприятных. «Самостийники» приказали в двадцать четыре часа создать украинскую культуру, как большевики — пролетарскую. Парады и празднества мало способствуют истинному творчеству. Я верю, что теперь украинское искусство, перестав быть золоченой мишурой на коронах мгновенных властителей, окрепнет и утвердится. Песни создаются в поле и в тюрьме, но не в приемных дворцов. Пусть иным публицистам из «малороссов», которые готовы исправить Пушкина, осмелившегося говорить об «украинской ночи», не дают спать еще не увядшие лавры коновальцевских маляров. Стихи Тычины не зависят от того, беседует ли Клемансо с Петлюрой гласно или только на ушко в уголке, ибо опыт пяти лет доказал необходимость несколько переделать латинскую пословицу: орудия замолкают, но не Музы.

Целый день у витрины магазина перед большой картой толпятся люди. С тревогой и надеждой смотрят они на тоненький шнурок, отделяющий от нас царство чрезвычаек. Но вряд ли кто-нибудь из прохожих задумывается над той неуловимой ниточкой, что была нестойкой и дрожащей в душе России. Она хранилась не по убеждению, а по традиции. Наша этика держалась не на вере, но на устоях быта. Вот почему с такой легкостью переступала тяжелая русская нога границу дозволенного. Немецкая поэзия Ницше вдохновляла лакея Смердякова на прогулку за радужными билетами, а многотомные выкладки Карла Маркса разрешили рязанским мужикам вырезывать вымя у помещичьей коровы. И у многих прохожих на Садовой, верно, низко опустилась роковая ниточка. Большевизм въелся в их душу. Я говорю не о большевистских идеях, но о средствах, об освобождении от всех нравственных пут, о культуре смердяковского «все позволено».

Пятьсот лет тому назад лукавый, искушая кастильского монаха, шепнул ему: «Цель оправдывает средства». Удобная формула пришлась по вкусу, и вскоре по всей Европе не совершалось ни одного злодеяния, не прикрытого благородной целью. Не во имя ли Распятого день и ночь работали в кастильских подземельях дыба, щипцы и пилы?

«Свобода, равенство, братство», — говорили якобинцы. Но слово «свобода» начертали на стенах тюрем, «братством» украсили машинку доктора Гильома, а «равенство» напечатали на миллионах ассигнаций, расточаемых палачам, наемным писакам и кровожадным ораторам клубов «Люсьен Демулен». Вздыхал Робеспьер: «Что ж, придется и ей побрить голову… Ведь цель оправдывает средства». О любви говорили и коммунары, убивая заложников и сжигая Тюльери. Конечно, солдаты Галифе тоже знали любвеобильные речи.

«Мы боремся за культуру, и в этой борьбе хороши все средства», — пояснял прусский лейтенант, созерцая дымящееся пожарище Лувэна.

Но никогда эта заповедь хитрых монахов и философствующих палачей не имела такого успеха, как в наши дни, в изнывающей от разнообразных «средств» России.

В июне семнадцатого года, туша огонь инквизитора, лукавая усмешечка иезуитов воскресла на лицах ораторов цирка «Модерн».

Большевики тщательно разработали схему великолепной коммуны. Она так же точна и абстрактна, как мечты Фурье или Прудона. «Единая трудовая школа» — цель. Пусть же тысячи младенцев мрут с голоду. «Грядущая свобода» — во имя ее пухнут тюрьмы Совдепии. И не Петерс, целые легионы Петерсов в глухие ночи убивают обреченных для того, чтобы настало всемирное братство. «Идите в рай» — размахивая штыком, кричит матрос, не понимая, что насильственный рай — горше ада.

Иезуиты в Парагвае крестили индейцев [225] * В тексте: индусов (опечатка). , разрешая им молиться прежним идолам, только переменив имена на христианские. Ослепительный успех: весь Парагвай стал христианским, но новые католики ничем не отличались от прежних язычников. Не такова ли судьба всех «завоеваний революции».

Мы все заражены большевизмом. Мы все, без различия классов и партий, оказались блестящими учениками новоявленных иезуитов. Взгляните на обывателя — в его душе медовая передовица и крохотная «чека». Он не просто алчен, труслив, кровожаден, — нет, все свои деяния, вплоть до укрывания ненужной ему шубы в особой кладовой, он объясняет высокими идеями. Любовь, милосердие, жертва — все это «архаические понятия», «мягкотелый пацифизм» и пр. И снова, снова лакей Смердяков, покорно травивший Распутина и Ленина, герой «Черного передела», и кронштадтский шутник возглашает: «Все позволено!»