Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

За границей говорят о большевиках как о политической партии. Я не стал бы спорить. Я послал бы им фотографии — желтые пустынные пески Дарницы и среди них этот немыслимый караван. Я думаю, это напомнило бы нашим легкомысленным друзьям не о политических партиях, но о недавних временах, когда враг топтал их поля, жег их жилища. Да, большевики не политические враги, но насильники и завоеватели. Первое октября не «смена режима», но разбойный набег, исход горожан и пленение тех, кто уйти не смог.

Два дня провели мы где-то в поле. Тщетно люди искали навеса, чтобы укрыться от дождя, и жевали сырую морковь. Из Киева доходили темные слухи и сухой треск пулеметов. Если б большевики удержали Киев, десятки тысяч новых «погорельцев» разбрелись бы на скитанья, голод и маету. Но никто бы не вернулся туда, в большевистский рай.

Снова смерть, разрушения, дикая злоба. Первые, с трудом заложенные кирпичи сметены налетчиками. Все равно — будем снова строить. От большевизма мы ушли, мы из него вышли, и никакая сила не заставит нас снова жить от декрета до декрета. Мы бежали не от голода, даже не от палачей из чека, а от прошлого ада, отработанного оброка.

Когда третьего дня я вернулся в Киев, на душе было смутно и тревожно. Сообщения опередили события, большевики еще сидели на окраинах, даже пытались наступать. Но за дни исхода я многое понял, и я не боялся уж ни «прорывов», ни «обходов», ни «храбрых богунцев». Иван Иванович два месяца тому назад мог еще быть «спецом» в каком-то учреждении и довольствоваться новыми ставками. Теперь он убежал в поле, в ночь и в неизвестность. Кто вышел в путь — назад не вернется, и больше под большевиками нам не быть. Пусть жажда и страда, пески пустыни, для всех мука, для многих смерть, но все-таки время идет, но все-таки египетское иго позади, а впереди земля обетованная.

В.В.Шульгин [208] В.В.Шульгин (1878–1976) — политик, монархист, деятель Гос. думы. Эренбург отвечает на статью Шульгина «Пытка страхом» (Киевлянин, 21 октября). рассказывает, о чем думает он в эти жуткие темные ночи, когда доносится до него вой и плач «пытаемых страхом жидов». Я тоже слышал эти стоны и слезы, и поэтому не могу я ни спорить, ни доказывать азбучной истины. В.Шульгин интересуется, о чем думают в эти ночи евреи, и чему учат их треск винтовок и грохот разбиваемых дверей. Надо ли еще раз говорить о том, что евреи, как и все люди, друг на друга не похожи, и думают они по-разному? Верно, евреи-большевики радуются происходящему, ибо видят в этом поношение враждебной им идеи. Под замирающий грохот орудий они все же продолжают мечтать о своем «третьем интернационале». А сионистам грезятся не менее отдаленные белые пески приснившейся Палестины. Есть и такие, что не помышляют ни о Сионе, ни об интернационале, а только о шапке-невидимке, которая спасла бы их от шального взгляда разгневанного прохожего. Я хочу рассказать о том, что пережил и передумал я в эти дни, и вместе со мной все евреи, для которых Россия — родина, которые не уедут отсюда ни в Циммервальд [209] Циммервальд (Швейцария) — место проведения конференции социалистов. , ни в Яффу [210] Яффа (Палестина, ныне Израиль) — город и порт, куда приезжали евреи, возвращавшиеся на «землю предков». , ибо дано человеку любить равной любовью родную землю и в годы тучных нив, и в годы голода и смерти.

В прошлый четверг шел я из Дарницы в Киев, шел, радуясь русской победе и залитому солнцем крутогорбому Киеву […] [211] * В газете большой пробел — очевидно, цензурный вычерк. ( Ред. ) .

Я пережил великую пытку, В.В.Шульгин, пытку страхом за беззащитных и обреченных. Никогда на фронте не испытывал я подобного, ибо там, рядом со мной, в окопах, были взрослые мужчины, а не грудные младенцы. Я все это пережил. Я не протестую, не уговариваю. Просто и искренно говорю — думал я в эти ночи о России.

Кто любит мать свою за то, что она умна или богата, добра или образованна? Любят не «за то», а «несмотря на то», любят потому, что она мать. Помню, как спорил я с Бальмонтом, когда написал он в 1917 году прекрасное стихотворение «В это лето я Россию разлюбил». Я говорил ему о том, что можно молиться и плакать, но разлюбить нельзя. Нельзя отречься даже от озверевшего народа, который убивает офицеров, грабит усадьбы и предает свою отчизну. В годы большевизма мне часто приходилось слышать такие понятные и вместе с тем такие невозможные рассуждения: «Ах, Россия, дикая, отвратительная страна!.. Если бы перейти хоть в бразильское подданство!.. Хоть бы прислали сюда негров, что ли!». Я видел тысячи Петров, отрекшихся от своей родины. Я познал, что многие любили Россию как уютную квартиру и прокляли ее, как только громилы выкинули из нее мягкие кресла. Может быть, и все муки приняла наша земля оттого, что любили ее не жертвенно, но благодарственно, за сдобные булки и хорошие места.

Я благословляю Россию, порой жестокую и темную, нищую и неприютную! Благословляю не кормящие груди и плетку в руке! Ибо люблю ее и верю в ее грядущее восхождение, в ее высокую миссию. Не потому люблю, что верю, но верю потому, что люблю.

Есть оскорбления трудно забываемые, и мне тягостно вспоминать рыжий сапог, бивший меня по лицу. В первый раз это был сапог городового, изловившего меня «за революцию», во второй раз красноармеец избил меня за «контрреволюцию». Это был сапог того, кто мнится мне Мессией. Я не потерял веры, я не разлюбил. Я только понял, что любовь тяжела и мучительна, что надо научиться любить.

В эти ночи я, затравленный «жид», пережил все то, о чем говорит В.Шульгин. Только «пытка страхом» была шире и страшнее, чем он думает. Не только страх за тех, кого громили, но и за тех, кто громил. Не только за часть — за евреев, но и за целое — за Россию. Я верю и знаю — она воскресает, она просыпается. Этот маленький трехцветный флажок перед моими окнами говорит о том, что вновь открыт для жаждущих источник русской культуры, питавшей все племена нашей родины. Ведь не нагайкой же держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска! Из этого ключа пили и евреи, без него томились от смертной жажды. В эти ночи я радовался взятию Киева и Орла, и я томился страхом, ибо там, где есть столько ненависти и мести, еще нет полного исцеления. Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело.

Научились ли евреи чему-нибудь за эти ночи? — спрашивает В.Шульгин. Да, еще сильнее, еще мучительней научился я любить Россию. О, какая это трудная и прекрасная наука! Любить, любить во что бы то ни стало! И теперь хочу я обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые все хорошее и плохое получили от нее, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви. Чем труднее любовь, тем выше она, и чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснет под рубищами ее святое, любовь источающее сердце.