Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

После разговоров о сношениях с Марсом и круговселенских экспрессах — невозможность добраться до соседнего местечка. Когда два года тому назад ехал я из Парижа в Петербург, это мнилось каким-то необычайным путешествием: паспорта с тридцатью печатями, подводные лодки, спасательные круги, границы, заставы. Год спустя было труднее проехать из Москвы в Киев: теплушки, обыски, стрельба, ночной караван «в обход», пленение и выкуп, карантин. Теперь же смотрят на человека, едущего в Полтаву, как на отважного конкистадора.

Живем без телеграфа и почты, без телефона, даже без электричества и воды. Смельчаки на крышах отправляются в неведомые страны за хлебом. Какие-то разбойничьи шайки в лесах. Какие-то трупы у дорог. Наука? Искусство? Оставьте детский лепет! Если кто-либо робко читает теперь стихи, не за или против «чека», а просто стихи, — на него смотрят с соболезнованием. Былые властители развенчаны, зато пойдите на базар, впрочем, кто туда не ходит теперь, и вы увидите на возах, претворенных в троны, горделиво восседающих новых королев. Мы не можем ни мечтать, ни учиться, ни работать. Смотря по темпераменту, одни убивают, другие доносят, одни спекулируют, другие застенчиво продают свои брюки, примерно, девяностых годов.

Человечество обнажилось. Из пышного дворца вынесли мебель и утварь, ободрали обои, побили стекла. Платья износились, истлели. Голый человек двадцатого века ничем не отличается от своего дедушки из века пещерного, если не хилостью и десятком современных болезней. Но не только плоть обнажена, сдернуты покровы с души. И с тоской мыслишь: неужели нужны были Египет и Эллада, двадцать веков христианства, мудрецы и пророки, ученые и поэты, чтобы дойти до разбрызганных мозгов в сараях Садовой улицы? Изощрялись в новых религиях и учениях, строчили штейнеровские катехизисы и гаагские параграфы, а потом прошибали черепа ломом? Ах, какую находчивость проявил германский дипломат, сказав о «клочке бумажки». Поля Европы полны не только трупами, но и этими «клочками» — христианское «pax in terra» [204] * «Pax in terra» — на земле мир ( лат. ). и социалистическое «братство народов» — оказались легкими вуалями, под которыми старый убийца хранил свой испытанный в работе нож.

Напрасно иные «патриоты» пытаются уверить, что этот нож — наша русская специальность. Увы, жестокость не таяла от всеобщего обучения! Я не стану говорить ни о работе французов в дни Робеспьера или в дни Галифе [205] «…дни Робеспьера или… Галифе» — кровавые события Французской революции и Парижской коммуны, связанные с именами деятелей, проявивших наибольшую жестокость (М.Робеспьер — глава якобинцев, Г.Галифе — генерал). , ни о приготовительных классах [206] «…приготовительные классы». — Имеется в виду провозглашение в марте 1919 г. Венгерской советской республики (разгромлена в августе) и советской республики Баварии в Мюнхене (апрель-май 1919). Будапешта и Мюнхена. Но разве за годы войны не было проявлено культурнейшими народами — у которых каждый гражданин ходит в театр и участвует в выборах — самого обыкновенного зверства? Разве воспитанники Магдебургского или Гейдельбергского университетов не сожгли Лувенской библиотеки, не разрушили Реймсского собора, не расстреливали детей и не насиловали женщин? Разве ученики Бергсона и ценители Малларме не привезли в Европу бедных негров, боявшихся, как божества, пушек, не выгоняли их пулеметами на врагов и потом не умилялись «бошским» ушам, нанизанным в ожерелье? Разве не было потопленной «Лузитании», ядовитых газов, пылающей жидкости, заложников и перебитых пленных? Я думаю, что Садовая — не наша привилегия, и если бы вслед за тиграми империализма Европу посетили гиены большевизма, мы бы оказались, как и во многом другом, превзойденными нашими соседями. Вспомним только, что во Франции террор шел снизу, но что там вожди тщетно пытались удержать разъяренный народ. У нас ежедневно натравливали, и все же должны были казнить не на площадях, а тихонько, под треск моторов, ночью, в подвалах. Вспомним еще, что в России трудно было подрядить палача, даже из «смертников», а в Париже главный палач, некто m-r Дейблер, пользовался всеобщим уважением, и вокруг гильотины толпились тысячи зевак, воздвигались платные скамейки, и торговцы торговали сластями. Нет, не только под вшивым тулупом, под смокингом европейца оказалась алчущая мести, разгрома, крови, душа.

Вот оно пред нами — человечество нагишом! И от этого зрелища жутко. Роковые язвы взбороздили его плоть и его дух. Надо омыть раны и лечить их. Жалким кажется страусовое желание скорее вернуться к июлю четырнадцатого года, покрыть гнойники наспех заплатанной мантией. Страшного пятилетия не выжечь из памяти. Неужели снова в кружках идеалистов растить будущих деятелей «чека», строить Крезо и Круппа [207] «…строить Крезо и Круппа». — Имеются в виду военные заводы компаний Шнейдера-Крезо и Круппа (первая от названия французского городка Ле-Крезо, вторая — по имени владельца, немецкого магната). и устраивать вегетарианскую столовую в Гааге, европеизировать негров и «сенегализировать» Европу? Нет, уж лучше на крыше ездить за хлебом! Надо честно признаться в нищете и строить новый дом на началах истинной этики и любви. Не загонять внутрь болезнь, но лечить ее. И если грозные годы приведут к моральному возрождению человечества — будут оправданы миллионы жертв разразившейся катастрофы, и самая великая жертва — принявшая мученичество Россия.

В тот день я поздно вышел из дому и не знал о событиях на фронте. Спокойно отнесся я и к шушукающимся у подъездов обывателям, и к отчетливой канонаде. Но, увидав Думскую площадь, я как-то сразу сообразил все. Уходят! Слишком хорошо изучили мы за эти годы и скрип обозов, и тревожные гудки быстро проносящихся автомобилей. Два часа. Я не гадал, не думал, не колебался. Путь был один — не все ль равно, тяжкий или сладкий — туда, вверх по Александровской, за пыхтящими грузовиками и угрюмыми, молчаливыми солдатами. С Аскольдовой могилы, взглянув вниз, я увидал бесконечные толпы людей, идущих все туда же, на восток. Большевики напишут, что уходили «буржуи», ибо так зовут они всех, кто не с ними. Шли учителя и мастеровые, чиновники и бабки в платочках, шли все, с женами и детьми, бросив дома и вещи, расставшись с близкими и родными. Пройдя длинные, унылые мосты, оглядывались, будто прощаясь со смуглым, златоверхим Киевом. Какие-то женщины бежали за солдатами, причитая: «Возьмите и нас! Нас тоже!» «Не останусь с ними», — неизвестно кому заявлял старик лет восьмидесяти, с трудом перебиравший ногами. Все новые и новые проходили. Ветер немилостивый, осенний ветер вздымал плащи, пальто, платочки. Никто не улыбался. Шли скоро и молча. Растущий гул орудий будто подгонял всех. Я вспомнил прошлое — исход осенью четырнадцатого года из Амьена. Так же, заслышав топот германских уланов, бежали Бог весть куда тысячи, десятки тысяч людей по размытым голым полям. Почему все мы, как один человек, убежали в какие-то неведомые села — в эти Дарницы, Борисполи, Бровары?