Илья Эренбург - На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.

Сила — дар божий, и героями рождаются: обрубки калеки, мычание заики, заячьи повадки труса вызывают не возмущение, но брезгливость. Быть может, дрогнут сердца судей, и кто-то шепнет милосердные слова: «заслуживает снисхождения». Но неумолимый прокурор тогда прибегнет к последнему средству. Он стащит с нас лохмотья и покажет миру — на груди, в ладанке с крестом, кощунственно припрятанные сальные «кредитки». О, конечно, вы ничего не умели — ни погубить, ни спасти, ни убить, ни умереть, — крохотные Пилаты с «подсвиченьями», «советскими удостоверениями» и наивными младенческими улыбочками. Но почему же вы так деловито, так настойчиво копили эти перевязанные ленточкой бумажки?

И тогда не будет ни милости, ни пощады. Тягче крови падут на роковые весы крохотные разноцветные билетики.

Какое мерзкое противоречие. Люди подняли бунт против «капитализма» для того, чтобы вечерами считать керенки. Никогда так не обличали деньги, но и никогда так не жаждали их. Провозгласили мир и начали работать пулеметами, низвергли «капитал» и принялись печатать оптом и в розницу миллионы бумажек.

Все меньше и меньше стоят эти бумажки, и порой собирание их напоминает страсть гимназистика к коллекционированию почтовых марок. Но жаждой тупой и страшной заражены все классы, все партии, вся Россия.

Кто-то борется, за что-то умирает, но коллекционер интересуется своим делом: советские бы сбыть… а что если керенки аннулируют… большевики придут, — Господи, донские! И страшное дело братоубийства, ночные пытки чрезвычаек творятся под мерный шелест кредиток, облигаций, купонов.

«Дайте хлеба!» — просили мы, голодные, в деревне у каждых ворот. Смилостивились: «Что ж, сотню выкладайте, только хорошими».

В прошлом году в Москве, пришли в квартиру, где я жил, матросы. Говорили хоть и не по шаблону, но возвышенно: «Крови попили? Будет! Теперь всем жить! Долой капитал!» Очень капиталом возмущались, а между прочим у старой бабки-прислуги отобрали четыреста целковых «царских». Недавно в мою квартиру пришел налетчик. Тоже очень негодовал: «Христа распяли! Россию продали!», а потом сразу деловито спросил: «Что, этот портсигар серебряный?»…

Российская революция оставляет истории не кровожадного Дантона, не мечтателя Демулена [214] «…кровожадного Дантона… мечтателя Демулена»: Ж.Дантон (1759–1794) — деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Осужден и казнен революционным трибуналом; К.Демулен (1760–1794) — сподвижник Дантона, казнен вместе с ним. , не титана Наполеона, но табуны спекулянтов, мешочников и «мирных обывателей», хранящих строго две вещи: нейтралитет и «трудовые сбережения».

Может быть, в Судный день мы нашими бедствиями и слезами смягчим сердце Господне, растрогаем взыскательных внуков. Может быть, простят нам и разодранную карту империи, и подвалы Садовой, и все камни крестного пути России. Но грязной, захватанной керенки, вырученной за нательный крестик убитой матери, не простят.

Как-то весной пришлось мне беседовать с одним украинским писателем, вождем киевской литературной молодежи. Сначала все шло по-хорошему — мы оба «душу облегчали», жалуясь друг другу на невежество и деспотизм идеологов «пролетарской культуры». Потом заговорили о нашем завтрашнем дне, и собеседник мой резко изменился. Человек высоко культурный, он в своей ненависти к русскому началу дошел до восхваления коновальцевской войны с твердыми знаками [215] «…коновальцевская война с твердыми знаками». — Имеется в виду Евген Коновалец (1891–1938) — украинский националист, политический деятель, близкий к Петлюре; боролся против внедрения русских слов и использования твердого и мягкого знаков. Убит агентами НКВД в Роттердаме. .

«Яд в малых дозах может явиться целительным, и мы должны привить народу яд шовинизма», — говорил он. Его возмущали не только та или иная форма государственного устроения России, но и русская культура, русская интеллигенция, русский язык. Он готов был за дурной нрав какого-нибудь исправника мстить Достоевскому и, узнав о закрытии украинской газеты, отрицать Пушкина. Он был не одинок, и, к прискорбию, слишком часто украинскими культурными деятелями руководила, в лучшем случае, слепота сектанта из лозаннского кафе, в худшем — политический авантюризм.

Теперь картина изменилась — вместо искусственного увеличения начинается умаление и отрицание всего, сделанного украинцами в области культуры и искусства. Порой русские литераторы ослеплением и непримиримостью напоминают мне описанного украинца. Я не верю в лечебные свойства шовинистического яда и слишком крепко верю в мощь и величие русской культуры, чтобы объявить войну мягким знакам и брать штурмом «книгарнi». Мне кажется, что области культурные, и, в частности, вопрос об украинской литературе, должны быть отделены от политической тяжбы. Прежде всего следует бросить спор об имени. Жители Барселоны требуют, чтобы их называли каталонцами, а негры на Кубе, недовольные своим именем, заменили его аллегорическим «брюнеты». Требует ли этого историческая точность или только элементарная вежливость — все равно, пусть украинцы будут украинцами. Далее, праздным является вопрос о том, что такое украинский язык — вполне сложившийся язык или только диалект. Филологи, как и все смертные, одержимы страстями, а официальных экзаменов на право наречия именоваться языком не существует. Гораздо разумнее проверить, что создано в последнее время украинцами в литературе и искусстве.

Начну с поэзии и вновь вернусь к проблеме языка, отнюдь не с точки зрения политики и политиканства. Язык растет органически, и его нельзя объявить как «самостийную» державу. Уплотнение украинского словаря, произведенное в спешном порядке, быть может, и пригодилось для передовиц или канцелярий, но поэтам оно помочь не могло. Украинский язык вырос и жил в деревне; пересаженный в кабинет философа или на улицу современного города, он поблек и зачах. Поэтому у поэтов, близких природе, народным образам и цельным лирическим переживаниям, язык красочен и богат. Зато авторы стихотворений абстрактных, философских или передающих усложненные, истонченные чувства современного человека, певцы города не могут преодолеть трудностей юного языка. Сплошь да рядом мы встречаем у украинских критиков обвинение поэтов (даже Тычины) [216] П.Г.Тычина (1891–1967) — поэт, высоко ценимый Эренбургом. в употреблении «москализмов». Напуганные поэты поворачиваются лицом в другую сторону и заселяют язык часто совершенно неприемлемыми галлицизмами, напоминающими жаргон Игоря Северянина.

Винниченко [217] В.К.Винниченко (1889–1951) — писатель, возглавлял Украинскую директорию в конце 1918 — начале 1919; жил в эмиграции. как-то в статье заверял, что Украина получила от России только царя, самовары и тараканов. Его собратья по перу, украинские поэты, могли бы опровергнуть сие глубокомысленное заключение. Вся молодая украинская поэзия носит следы глубокого и длительного влияния поэзии русской. Это вполне естественно, и не только потому, что русская муза старше и богаче своей южной сестры, но и вследствие стремления молодых украинцев оторваться от былых традиций. Преодолев простое подражание Шевченко, они очутились в пустыне, в то время как в России поэтическая культура с 90-х годов была очень высока, а неутомимые искатели пролагали все новые и новые пути. Все чужестранные возвестия доходили до украинских поэтов через Россию. Наконец, проблемы формы — ритма, рифмы и аллитерации, уже разрешенные на Севере, при близком родстве двух стихосложений, заставляли украинцев учиться у русских поэтов. Этим я ничуть не хочу умалить достоинств и значительности украинских поэтов, ибо встающий образ Бальмонта вовсе не лишает меня возможности наслаждаться многими строфами Олеся [218] Александр Олесь (А.И.Кандыба, 1878–1944) — украинский лирик и драматург. .