Кристофер Хитченс - И все же…

Памук превосходно отображает напластования прошлого, до сих пор сохранившиеся в Карсе, — в особенности армянские домишки, церквушки и школы — эфемерное напоминание о разрушенной и обесчещенной цивилизации под жутким саваном снега. От внимания автора не уходит и угрюмая отчужденность курдов. Расплатой за кемализм стало насаждение в Турции универсальной национальной идентичности, жестокое подавление любого этнического и религиозного разнообразия и водруженные повсюду бюсты сурово-неулыбчивого Ататюрка — символы власти и всемогущества военных, — на которые натыкаешься не раз и не два в повествовании Памука и которые не раз и не два становится объектом вандализма. (Ататюрк всю жизнь восторгался Французской революцией, но Турция, как в свое время было сказано и о Пруссии, скорее не страна, располагающая армией, а напротив, армия, располагающая страной.) В этих условиях от гражданина Турции требуется немалое мужество сказать «нет» официально авторизованной версии современного государства.

Впрочем, мужество в романе как раз отсутствует. Часть именитых ученых мужей Турции не так давно попыталась честно признать геноцид армян и подвергнуть критике официальные попытки дать ему рациональное объяснение. Главный инициатор этого начинания — Танер Акчам, который — и сам Памук хорошо понимает это — был вынужден опубликовать сделанные им выводы и заключения в Германии, как какой-нибудь презренный левак, — в то время как из романа Памука не составит труда уяснить, что все анатолийские армяне отчего-то решили собрать пожитки и скопом убраться подальше, оставив свое вековое наследие в качестве достопримечательности для охочих на зрелища туристов. Что же до курдов, Памук, изображая их как людей малоразвитых, сочувствует им.

Возрождение КА как поэта ввергает его самого, а заодно и нас, читателей, в состояние сравнимой с фатализмом пассивности. В самом начале повествования автор довольно скверно описывает, как в сознании КА зарождается задуманная поэма, но он ее не заканчивает из-за внезапного стука в дверь. Я усматриваю аллюзию с «Кубла Ханом» Кольриджа. Но через полсотни страниц, когда КА на сей раз вполне благополучно извлекает из подсознания еще одну поэму, мне на ум пришел вполне трезвый рассказ кого-то из Порлока, кто однажды в критический момент прервал творческие искания Кольриджа. Буквализм и педантизм Памука — злейшие его враги как сочинителя выдуманных историй. Он не доверяет читателю до тех пор, пока не обрушит на него водопад объяснений и пояснений самого что ни есть дидактического толка. Всю оставшуюся часть романа нас убеждают уверовать скорее в чудеса, нежели в реальность: КА просто усаживается в самые неподходящие моменты где попало и с ходу начинает строчить на чем попало вполне безупречные поэмы (правда, текст их не приводится). То есть, хоть и с трудом, в этом случае все же применимо клише «автоматическое письмо». Но я никак не мог отделаться от ассоциаций с Кораном или его «чтением вслух», которое и обеспечило пророку Мухаммеду репутацию медиума божественного.

КА представлен нам как человек, который принял или предпочел атеизм в качестве защитного эпидермиса. Его неверие суть одно и то же, что и его попытки обезболить воображение и снизить болевой порог восприятия. Его психика балансирует где-то на грани переносимого, и он всегда готов испытать потрясение от разговора с первым попавшимся собеседником. Но когда на его глазах фанатик-мусульманин хладнокровно убивает учителя, КА никаких чувств не испытывает. Лишь в обществе дервишей и суфиев — эти исламские секты выстояли после указов Ататюрка — КА растроган до слез, и душа его открывается. И все же:

«В нем усиливался страх того, что несчастье и безнадежность находятся где-то рядом, это было то ощущение, которое появлялось именно тогда, в детстве и в молодости, когда он был невероятно счастлив».

Словно принц Датский, столкнувшийся со сходной проблемой, КА испытывает облегчающий катарсис, принимая участие в постановке пьесы о насилии, выставляющей напоказ его собственные страхи и опасения. Памук часто и громогласно цитирует Чехова, и с самого начала лежащее на камине ружье в конце концов все же выпускает смертельный заряд. (Оно описывается как «Винтовка „Канаккале“», Канаккале — так по-турецки звучит название пролива Дарданеллы и берега Галлиполи — именно там Ататюрк и получил боевое крещение в статусе командира.) Еще один выстрел — из револьвера, — от которого гибнет КА, слышен лишь за сценой. Но каждый поймет, что месть исламистов как возмездие за его чужеродную непохожесть настигла его даже в сердце Европы.

Затянутый и местами неуклюжий роман Памука следует воспринять как культурное предостережение. И сегодня фигура Ататюрка настолько весома, что даже после его смерти в 1938 году западные державы силятся отыскать того, кто заместил или скопировал бы его. Какое-то время считалось, что достаточной харизмой обладает решительный секулярист Насер. Таким был Садат. Какое-то время таким был шах Ирана. А также Саддам Хуссейн…

Больше всего на свете желая обзавестись современным, но непременно «мусульманским» государством, США и ЕС в последнее время принимали все попытки Турции на модернизацию за чистую монету. Внимательный читатель «Снега» не станет безоговорочно принимать столь убаюкивающую концепцию.

В классическом романе «Похождения бравого солдата Швейка», вышедшем в свет после Первой мировой войны, чешский писатель Ярослав Гашек упоминает о «партии умеренного прогресса в рамках законности» — политической формации, о которой испокон веку грезили власть имущие. Если ты в рядах столь почтенной партии, тебе уж не придется прибегать ни к какому политесу, тебе не грозит участь прослыть тем, кто сеет плевелы недоверия к властям или государственным институтам. Вместо этого (и скорее всего) из твоих уст будет звучать: «По обеим сторонам дела можно многое сказать». Или — «Истина где-то посредине». Или — «Белое и черное волей-неволей порождают почтенный серый цвет».

Как обычно, сатира защищает сама себя. Политическая формация, абсурдная на взгляд любого мало-мальски разумного читателя в Австро-Венгерской империи, большинством когорты нынешних американских политобозревателей возведена в идеал. Каково же самое тяжкое обвинение в адрес современного политика? Ну разумеется, «фанатик». А что же самое страшное, что может быть высказано в адрес этого самого «фанатика»? То, что он только и знает, что «вносить раскол и сеять смуту». Что в период ведения избирательных кампаний подвергается наибольшему остракизму? «Негатив» или, хуже того, «чернуха». Мол, такого рода линия поведения «распаляет, но никак не просвещает». (Забывают, правда, о том, что без тепла и света не бывает.)