Кристофер Хитченс - И все же…

К кампании Кеннеди Шлезингер написал антибиографию Никсона для выборов 1960 года, придя к выводу:

«…что тот был самым большим дерьмом в американской политике XX века („XX век“ здесь чисто научная осмотрительность, в данный момент не могу припомнить никого, кто и в XIX веке вполне соответствовал Никсону в ханжестве и убожестве)».

Он совершенно справедливо возмущается тем, как Никсон «завершил» участие США в войне во Вьетнаме в 1972 году, на условиях, не лучших, чем были возможны в 1969 году, но после ужасных потерь. При всем при том на лукавого пособника Никсона Шлезингер не может навалиться. Генри Киссинджер постоянно призывается как социальный партнер, гость к обеду и общепринятый мудрец. В одной из записей за 1982 год Шлезингер рассыпается перед ним в комплиментах за мемуары и придание человечности образу Никсона. Забавно, что Киссинджер возражает и говорит, что считает Никсона отвратительным манипулятором. Опять же, не очевидно, что Шлезингер понимает, как ирония сотоварища по клубу президентских лизоблюдов идет и на его счет. Далее в разговоре всплывает вполне заслуживающий пересказа анекдот. На похоронах Анвара Садата Форд выразил отвращение поведением Никсона и сказал Киссинджеру: «Порой мне жаль, что я простил этого сукина сына». Кто бы мог подумать, что в своих мемуарах Шлезингер будет так превозносить пресную администрацию Форда?

Разочаровывает и отсутствие злости. Подобно Уиллу Роджерсу Шлезингер никогда, кажется, не встречал человека, о котором не мог бы сказать доброго слова. (Должен признаться в заинтересованности и сказать, что фигурирую в его коротком «списке врагов», куда также входят Гор Видал, Конор Круз О’Брайен, Джоан Дидион и Джон Грегори Данн. Он очень добродушен и снисходителен к каждому из нас, кроме Дидион, однако, встретившись, прощает и ее, обнаруживая в ней неожиданные качества.) Такая любезность возможно и замечательна, но воистину все несколько притупляет. В самом деле, благовоспитанность Шлезингера почти мазохистская. О Видале он пишет: «По крайней мере, он меня знает, что дает ему законное право на меня нападать». Большего самоуничижения и не представить, однако можно попросить добавить в мартини немного джина.

Подобно Фабрицио из «Пармской обители», так и не понявшему, присутствовал ли он при битве при Ватерлоо или нет, Шлезингер дает нам слабое освещение событий, участником которых был. Он не упоминает об участии в работе Конгресса за свободу культуры, финансируемого ЦРУ, и участии в известном конфликте с тайным финансированием журнала «Энкаунтер». (Это представляется мне несколько скандальным.) В скупом отчете о президентской кампании-1956 он даже не касается Суэцкого кризиса и венгерской революции. Нет никаких записей и о 22 ноября 1963 года, а в Чикаго на национальном съезде демократической партии 1968 года он ограничивается записью, что после множества попыток ему наконец-то удалось дозвониться до Тедди Кеннеди. Это, должно быть, казалось важным в то время, хотя последующие замечания сенатора едва ли стоили фиксации.

Осуждая Гарримана за поддержку ненавистного Картера, Шлезингер совершает еще одно случайное саморазоблачающее признание и пишет:

«Мне известна его любовь быть рядом с президентами-демократами и с потенциальными победителями, но в 88 уже не стоит лезть из кожи вон, чтобы сохранить хорошие отношения с властью».

В тот момент Шлезингеру было 72. К тому времени, когда ему исполнился 81, он был готов выставить себя на публичное помешище и заявить в клятвенных показаниях перед Конгрессом в защиту Билла Клинтона, что «джентльмен никогда не говорит правды о своей сексуальной жизни». Клинтон никоим образом не подпадал под определение джентльмена и лгал не о сексе (что делается для защиты репутации женщины), а о женщинах (что делалось, чтобы опорочить их, а защищать исключительно себя). Интересно, но дневники показывают, что в частном порядке Шлезингер догадался об отвратительной лжи Клинтона, однако это не помешало ему избрать откровенно узкопартийную линию поведения или сетовать в дневнике, что они его недостаточно часто приглашали в Белый дом к Клинтонам.

В сентиментальной записи, сделанной на Рождество 1983 года, он размышляет, что, если бы не дети, мог бы написать больше книг, но о своем выборе не жалеет. Тоска трогательная, но это самообман: книги Шлезингера могли бы быть не только многочисленнее, но и лучше (как мы знаем по качеству «Эпохи Джексона» и «Разобщения Америки»), не растрать он столько времени и энергии на исполнение обязанностей светского человека и неверную роль valet du pouvoir [169] Слуги власти (фр.). — Прим. перев. .

В отличие от заката римской предшественницы, теорий о причинах падения Британской империи не так много. При всем при том одна микротеория неизменно казалась мне привлекательнее любого глобального объяснения. И связана она с Индией. В первые века британского владычества на субконтиненте люди Ост-Индской компании в большей или меньшей степени рисковали. Создавали и теряли репутации, учреждали или разрушали региональные владения, а результатом их масштабных спекуляций становились барыши, или банкротства, или (как с Уорреном Гастингсом) и то и другое. Попутно они осмеливались перенимать обычаи страны, немного осваивать ее язык и приобретать вкус к «туземной» еде, однако — строго между нами — блюли строгую осмотрительность в общении с местными женщинами. Эти деликатные вопросы решались, но исключительно с самыми щепетильными предосторожностями.

Так британцы выработали своеобразный модус вивенди, продлившийся вплоть до травмирующего 1857 года: первого индийского вооруженного восстания (поднятого теми, кому сами колонизаторы вручили винтовки и обучили военному делу, а потому и по сей день именуемого «мятежом»). И на смену веселью и деловому авантюризму «Компании Джона», как ласково прозвали стародавний рэкет, пришли суровые морально-этические нормы прямого правления из Лондона. А в его обозе тянулась ужасающая мемсаиб: жена, компаньонка и помощница офицера, районного начальника, чиновника или судьи. Ни хорошенькой горничной, ни сговорчивой кухарки она не желала терпеть. Хуже того, ее саму требовалась оборонять от наглых или щупающих взглядов местных. Для защиты белых женщин британцы отгородились от тех, кем правили, стеной. Создали военные городки, жестко очертив на картах их границы. Построили загородные клубы и англиканские церкви, куда под строгим эскортом могли, не подвергаясь опасности, ходить леди. Придумали и красноречивое слово — «гули-гули» — обозначающее и объясняющее многочисленных детей и, само собой, взрослых, чья внешность выдавала присутствие английских папаш и индийских мамаш или (еще возмутительней) наоборот. Постепенно британцы замкнулись в частном непроницаемом и гнетущем мирке, где, в конце концов, могли бы, подобно рассерженному полицейскому Рональду Меррику из «Дня скорпиона» , второго тома «Раджийского квартета» Пола Скотта, сказать: «Мы этой страной больше не правим. Мы над ней председательствуем».