Илья Кормильцев - Non-fiction

ЕК:Как Вы думаете, Вас когда-нибудь могут сделать классиком?

ИК:Думаю, пока нет, прошло не так много времени. Пока человек живой, его трудно повернуть в какую-то сторону без его согласия. А в принципе повернуть можно кого угодно. Поэзия Маяковского или Велимира Хлебникова в данный момент революционна? Думаю, нет. Любой бунт бывает приручен. Нет абсолютного бунта, который бы сохранял свой потенциал через 100 или 200 лет. Общество настроено на то, чтобы любой бунт скорректировать, т. е. разработать вокруг него систему культурного комментария. Любое нормальное искусство взывает непосредственно к действию. Стандартное поведение на первых рок-н-ролльных или панковских концертах — это истинная функция искусства. Функция искусства — непосредственно управлять людьми, как минимум, а в крайних и пока малодоступных случаях, типа Иисуса Навина, управлять природными силами. Нормальный человек этого не хочет, он всю жизнь пытается забыть, что он разумное животное. Задача человека — убить в себе Бога, чем он и занимается с утра до вечера.

ЕК:Как Вы думаете, возможно ли Ваше совместное творчество с Бутусовым?

ИК:Absolutely not.

ЕК:Why?

ИК:Он в настоящий момент не представляет для меня интереса. Я прекрасно понимаю, что он может, а что нет. Я мог бы пригласить его в какой-нибудь проект спеть, если бы мне нужен был как выразительное средство его голос.

Мне предлагали рок-н-ролльные группы писать для них песни. Я спрашиваю себя: «Зачем?» Для этого мне надо сильно регрессировать, это будет неестественное выражение, стилизация под самого себя. Оно вряд ли будет удачным, потому что люди легко распознают первичную энергию.

ЕК:Все это почувствуют? Даже мальчики в наушниках?

ИК:Для этого не надо быть тонким, достаточно быть молодым. Это животное чувство, когда тебя вырывает из тела. Его хорошо передают современные глаголы «торкать» и «не торкать», которые фонетически совпадают с английскими глаголами «turn out» и «turn on». Почему, если судить по цифрам продаж, до сих пор столь популярен весь советский рок-н-ролл 1980-х? Потому что он обладал подлинной энергетикой, пусть она и была технически несовершенно выражена.

ЕК:А у подлинной энергетики есть будущее?

ИК:Есть, но она не может прийти в той же форме. Это будет другой стиль, может быть, она вернется в хип-хопе, и Дельфин — это только первая ласточка. Многие, кто посетил последние хип-хоповые фестивали, рассказывают про провинциальные группы, про настоящее дно жизни. Конечно, там сплошной «fuck», отрицалово, но зато заквашено все на настоящей энергии. Настоящая энергия отличается тем, что человек чувствует принадлежность к вибрациям верхнего порядка, испытывает высвобождение духовного от телесного. Телу сообщается животная подвижность. Это можно почувствовать, но нельзя описать словами. Если бы ощущение от подлинной музыки передавалось словами, она бы была не выше слов.

Любое творчество принадлежит к области мистических дисциплин, литература в наименьшей степени. Критика симфонии — только критика симфонии, музыки, ее читая, все равно не услышишь. Слова типа «тащит», «торкает» останутся основными элементами описания наличия или отсутствия этого определенного психофизиологического переживания, которое присутствует в подлинной музыке.

Русский журнал:Вы интересуетесь иностранной литературой маргинального толка, так называемым avant trash’ем. Как по-вашему, какое сейчас самое больное место в западном обществе?

ИК:С моей точки зрения, уже закончился тот период, когда мы снимали пенки с идеи человека вообще, введенной рационалистами, веком Просвещения. Теперь общество идет к деградации. Проблема в том, что господство человека вообще не позволяет существовать личности ни в каких измерениях, развиваться человеку в целом. Дух в этом человеке умирает, он превращается в самодостаточную систему, которая направлена на самовоспроизводство идентичности как потребителя, как гражданина. Сейчас гегелевская мечта воплотилась, и видны ее недостатки, а по мере ее развития все будет еще хуже.

Человек не животное и как вид не направлен на гомеостаз, в нем задача небиологического характера. Невозможно, чтобы все были счастливы, сыты, у всех была мебель от магазина «IKEA». У Достоевского в «Подростке» есть разговор о том, как человек в прекрасном городе будущего, когда ему все дадут, ноги протянет и спросит: «Что мне дальше делать?» Такой момент наступил. Не везде, конечно, где-то картофельные очистки едят. По идее, любое общество можно довести до уровня Дании. Я думаю, этого не будет, раньше произойдет эволюция, идеальное равновесие недостижимо. Любая тенденция всегда опрокидывается — это типичный ход любого развития. Дании на всем свете не будет. Вроде ничего этому не мешает, только людям этого не надо. От этого счастья человек быстро дуреет, это уже сейчас видно.

РЖ:А ситуация в России отличается от западной?

ИК:Как всегда, Россия живет по своим часам, отставая на век. С Россией еще будут бороться как с оплотом капитализма и потребительского мышления. Тут любая идеология, форма отношений, мировосприятие существует в историческом времени в 10 раз больше, чем того заслуживает. Запад начинает бунтовать, а Россия — готовится защищать диваны, которых раньше просто не было.

РЖ:Кто Вам близок из западной литературы?

ИК:У меня нет любимых писателей. Есть писатели, которых читаешь без влечения, в широком смысле слова, интересно то, как они пишут, или интересны эмоции, с ними связанные, интересны возникающие от них вибрации. А есть необходимые писатели. Если я начну их перечислять, это будет банально: Библия, Достоевский, Шекспир… Эта та референтная система, на которой все базируется. Мы без них не можем обойтись, даже если временами их ненавидим или не принимаем. Даже атеист не может обойтись без Библии, а для сатаниста она необходима — просто знаки меняются с плюса на минус. А все остальное — это удовольствие. Шекспир или Апостол Павел — референтные писатели, а Фолкнер или Сэлинджер — нет. Писателей можно сравнить с ящиками. Если взять ящик под названием «Шекспир» и ящик под названием «Фолкнер», то второй ящик не пустой, но в нем намного меньше содержимого, чем в первом.