Илья Кормильцев - Non-fiction

Мне хорошо было известно всегда, еще по временам рок-н-ролла, Свердловского рок-клуба, что начальственный крик, пролетев полторы тысячи километров, очень теряет в своей силе. В результате то, что в Центральном административном округе, заканчивается битьем дубинками и постановкой к стенке, в провинции может закончиться от силы вызовом «на ковер» и отеческим внушением. Страна всегда была низко управляемой, а сейчас — в особенности. Правильный ход в нынешней ситуации — не сводить все к Москве, в первую очередь, в поиске средств, необходимых для инвестиций в информационные или культурные процессы. Я говорю, прежде всего, о культурных проектах. Но и со СМИ могла бы быть схожая картина, если бы люди, которые работают в этой области, не были бы зациклена на централистском видении мира, мало отличающемся от представлений тех, кто сидит в Кремле. В центре выбор стоит между реализацией проектов, правильных с точки зрения власти, и риском преследований. В провинции существует выбор между тем, чтобы сидеть тихо, не мечтая даже получить больше, чем уже есть, или рисковать для того, чтобы выйти на новый уровень. В центре больше вовлеченность в контекст консенсусного восприятия власти, заключающегося в боязни сделать то, что может быть ею воспринято как противодействие. Именно вследствие господства такого типа восприятия власти оказался столь чудовищно раздут ее образ. Это был стихийный процесс, когда люди сами себе придумывали спасителя, способного прекратить череду кризисов. В центре человек, принимавший в этом процессе участие, мог это делать с тяжелой душой, уговаривая себя тем, что по-другому нельзя, иначе не будет нормальной власти, не удастся сохранить государство, простроить нормальную экономику, воспользоваться благоприятной конъюнктурой. На Урале и в Сибири таких рассуждений не было, потому что у человека, расположенного далеко от Центра, возникает понимание, что в консенсусе, созданном не им, а спущенном сверху, отведено довольно скромное место. Изменить свое положение можно, только совершив что-нибудь рискованное. А резерв потенциальных бузотеров, людей, обладающих достаточной степенью пассионарности, в провинции всегда в наличии. Речь, конечно, не идет о том, что в провинции можно получить миллионные инвестиции, но там легче найти деньги, необходимые для культурных проектов, подобных нашему.

Корр:Получается, что для успеха культурного проекта, не связанного с господствующим дискурсом, необходимо, во-первых, пробудить запросы, которые его сделают выгодным, во-вторых, отказаться от централистского видения мира и попытаться привлечь к сотрудничеству провинциальных инвесторов, в меньшей степени включенных в существующей консенсус. Можно ли ожидать, что по мере того, как данная технология будет становиться более понятной, будет увеличиваться число успешных культурных проектов, подобных Вашему?

ИК:Я думаю, что да. Более того, любой процесс социального или политического реформирования сейчас может быть успешен, только если он обратиться к децентрализованному ресурсу. Иначе придется вновь толочь в ступе воду. Любой победивший централистский дискурс будет вынужден обратиться к старым, сугубо вертикальным механизмам консолидации территории. Есть определенная инерция, которая заложена во всем понятийном и идеологическом аппарате, которая не позволит от них отказаться. Такой неожиданный человек, как Шнуров, написал в таком неожиданном месте, как «Rolling stones», лучшее, что может быть сказано о центральной власти. У него была колонка про Кремль как про замок чародея, в котором хранится магический кристалл, дающий чародею жизненную силу, но одновременно вынуждающий чародея служить ему и действовать только теми способами, которые этот кристалл подсказывает. Мы уже столько раз наблюдали за нашу историю воспроизведение этого цикла, что пора, наконец, задуматься. Может, лучше хряпнуть по кристаллу и разнести его на куски?

Корр:Скорее всего, общественное сознание действительно постепенно движется к идее децентрализации. А возможна ли децентрализация эстетических запросов общества?

ИК:Можно говорить о децентрализации эстетики, поскольку выяснилось (особенно это хорошо видно из Москвы), что существовавшая централизация не была сформулирована на все 100 %. Когда из-под нее в позднесоветский период вышибли идеологическую платформу (точнее, когда она сама износилась и обратилась в труху), выяснилось, что единообразие вкусов и эстетики не то, чтобы на ней базировалось, но только благодаря ей объясняло и утверждало свое существование. Это объяснение убрали, но сама интенция к единообразию сохранилась. Не обязательно в жутких проявлениях, когда что-то не разрешается, но во внутреннем нежелании определенных слоев от нее отказываться. Мы сейчас занимаемся «Русской серией». Мы очень долго почти ничего не печатали, а то, что печатали только косвенно попадало в художественный дискурс, вроде эссе Лимонова. Понятно, что это — политическая эссеистика, которая только в силу исторически сложившегося образа автора связана с художественной литературой. Теперь мы начали печатать романы и повести, просто художественную литературу, не обязательно содержащую в себе элемент политизации или социализации. Мы убедились благодаря этому, что не печатают множество людей, которые пишут хорошо, не особо экспериментально, но интересно и читабельно. Существует внутренний гипноз, определяющий, что из русской литературы может печататься: или массовый жанр, или толстые романы в духе шестидесятников, которые никто не читает. Но печатать их необходимо, потому что их все время выдвигают на премию «Букер». Издательства идут на это, потому что основной профит в этом случае они получают не от интереса читателей и не от прибыли, а оттого, что они участвуют в некоей культурной игре. В результате происходит насыщенный процесс, о котором много пишут, по поводу которого делают доклады, внутри которого раздаются премии, живущий совершенно обособленно от реального рынка, но оказывающий на него громадное влияние. Благодаря этому, существует слой «серьезной литературы», не имеющий массового читателя, слой массового жанра, а в середине почти ничего нет.

Некоторое исключение составляют Сорокин и Пелевин, вырвавшиеся за рамки этого процесса и, помимо него, самостоятельно воздействующие на массового читателя. Наряду с этим печатается большое число переводных книг, из которых далеко не все являются новым словом в литературе, эстетическим прорывом или содержат экспериментальные элементы. Но так может жить только переводная литература. Если наш писатель напишет роман, вроде тех, что пишет, например, Абель Поссе, он будет очень тяжело найти издателя, поскольку он будет выключен из двух основных игр, задающих рамки современной русской литературы. Попытки вырваться за эти рамки всерьез почти не предпринимались, если не считать Бориса Кузьминского, предлагавшего разным издательствам свои «русские серии». Они были очень непоследовательными. А главное, они строились вокруг имен или репутаций, вместо того, чтобы использовать простейший критерий: интересен текст или нет заурядному, обыкновенному читателю. Казалось бы, это неконфликтная проблема, но, как оказалось, в таком ключе никто из издателей работать не хочет. Себестоимость российской прозы ниже, чему у переводной, при этом в среднем продаются большие тиражи. Тем не менее загипнотизированность дискурсом оказалась сильнее экономической выгоды. Издатели уверены, что, пока они будут пользоваться наработанными схемами, все у них будет получаться. Но стоит только уйти в какое-то другое поле, непроверенное ими, сразу же наступишь на мину или провалишься в болото.