Илья Кормильцев - Non-fiction

Самоограничения, связанные с загипнотизированностью дискурсом, вообще очень характерны для России. Люди, принимающие решения в нашей стране, запуганные и загипнотизированные предыдущей историей, желают ставить только на фаворита и ездить только на призовой лошади. Но ведь можно играть на конюшню: кто-то придет вторым, кто-то двадцатым, а в итоге все равно это будет прибыльно. Так у нас не мыслят. У нас, что в поп-музыке, что в литературе, что в политике, все хотят держаться за фаворита, даже сели это большой выгоды не приносит. В этом как раз и проявляется гипноз централизма, вынесенного из советского времени (а на самом деле, из еще более ранней эпохи). Даже теперь, в отсутствии идеологемы, на которой он основывался, централизм продолжает определять социальное поведение, в том числе и поведение субъектов рынка. Любой предприниматель, любой инвестор является продуктом определенной культуры и цивилизации и действует в соответствии со сформированными ей представлениями. Во-первых, надо получить все, как можно быстрее, потому что скоро все кончится. Во-вторых, нужно держаться за того, кто выигрывает сейчас, потому что, какая мне разница, что получится из этого через пять лет. Время от времени этот процесс ломается под влиянием непреодолимых экономических обстоятельств.

Именно так в этом году получилось с кинематографом. Деньги начали вкладывать в кино не потому, что понадеялись или рассчитали, что кино будет приносить деньги, а потому что уже не могли больше вкладывать в сериалы. Кончились слоты вещания, отведенные на основных каналах под сериалы, — столько их сделали. От безвыходного положения инвестиции начали переливаться в кино. В результате в этом году сняли то ли восемь, то ли десять (не помню точно) экранных фильмов, которые принесли значительную прибыль. Получается, что было возможно и год-полтора назад вкладывать деньги в кино, но никто этим не занимался, потому что все делали сериалы. Недавно я разговаривал по поводу одного сериала с продюсерами, и мне говорят: «Не надо делать сериал, ты смотри, что творится, надо теперь снимать кино». Не исключено, что в следующем году все будут делать кино, а сериалы будут не в чести. Такие вот метания очень характерны для провинциального, в мировом смысле, российского бизнеса, который находится под постоянным влиянием внецивилизационного контекста, имеющего неэкономическое происхождение. В российском бизнесе нет осторожности и взвешенности, которая дается только многовековой культурой умения распределять ресурсы. Это касается не только предпринимательства в сфере культуры. Очевидно, что-то подобное происходит в большем масштабе в областях большой экономики, про которую я просто ничего не знаю. Такие культуры, как наша, такие государства с несложившейся системой больше всего подвержены разного рода бумам. Это особенность растущей среды. В бедных стран не может быть бумов и пирамид, там брать нечего, в странах первого эшелона цивилизации все слишком структурировано. А вот у нас, например, могут появиться приманки в самых разных сферах. Поэтому нас постоянно кидает и швыряет из стороны в сторону.

Одним из средств спасения от этого, способом перехода к минимальной сбалансированности может стать создание децентрализованной многообразной культурной среды с самыми разными тактиками поведения, с самыми разными взглядами, с разными социальными и эстетическими преференциями. Такая среда и образует реальное поле свободы, которое защищено изнутри, а не снаружи. Защищено не посредством каких-то законов и внешних гарантий, а благодаря своему собственному механизму. В общем-то, это, строго говоря, азы классического либерального дискурса, а не нынешней его интерпретации. Поэтому как издательство мы не проповедуем какую-то определенную идею, мы создаем, пытаемся защитить сам механизм формирования свободы высказываний. Люди, которые рассматривают свободу высказываний, как свободу высказываться только определенным образом, находятся в рамках централизованной структуры, которая может быть как правительственной, так и противостоящей власти (как, например, у наших либеральных демократов). Таких людей наше понимание свободы высказывания очень удивляет, и они нас неоднократно называли желто-коричневым издательством, фашистами и прочим подобным. Но для меня очевидно, что существует большая разница между тем, чтобы исповедовать крайне правую идею и давать возможность человеку издавать связанные с ней тексты. Если это талантливые тексты, то они имеют право на появление, поскольку это право предусмотрено самим принципом свободы высказывания. Наше общественное восприятие не чувствует разницы между позицией издателя и правом автора текста на высказывание. Соответственно, если мы печатаем романы «про скинов», значит, мы сами должны им сочувствовать. Вот эту традицию восприятия мира, очень бы хотелось преодолеть. Создать людей, культурный слой, который так не мыслит.

Корр:Такая децентрализация эстетического запроса, вероятно, может привести к новому возникновению какого-то «большого стиля» в литературе, вроде «деревенской прозы» или «новой городской прозы». Сейчас такой стиль не возникает, потому что высказывания слишком централизованы, и трудно угадать реальные общественные запросы. А вот децентрализация высказываний может позволить дать ответ на реальные общественные запросы. Каким он будет, по Вашему мнению?

ИК:Я не берусь предсказать, не только потому, что это сложно вследствие того, что общество слишком многообразно. Я не берусь предсказать, потому что реальный ответ оказывается всегда сложнее прогноза по одной простой причине — прогноз оперирует всего двумя-тремя параметрами. Например, у нас появилась молодежь, которая воспитана рядом с компьютером, в игровой среде, и поэтому в ответ на ее запросы появится то-то и то-то. Или у нас сейчас появились люди с определенным социальным опытом, которые предъявят такие вот запросы. А реальный результат всегда оказывается сложнее, потому что он никогда не апеллирует к какой-то определенной социальной группе. «Деревенская» или «новая городская проза», которые были упомянуты, не обращались к одному социальному слою или к людям одного возраста. Поэтому такой социологический анализ всегда страдает упрощенностью, он представляет себе общество разбитым на некий пазл, расчерченным как шахматное поле, разлагающимся на отдельные куски. Для меня одной самых презираемых наук является классическая маркетология, она мне по-настоящему смешна, я даже сейчас пишу пьеску про маркетологов. Это люди, которые очень четко верят в то, что человеческие преференции можно установить из анкеты. Но человек одновременно принадлежит нескольким полям. Положение человека в социуме постоянно меняется, у него есть социальная мобильность, сегодня он здесь, а завтра там. Определенное социальное поле может полностью распасться в результате каких-нибудь экономических процессов, буквально за несколько лет у нас какая-нибудь категория может исчезнуть полностью или превратиться в другую. Нет больше специальности «научный» коммунизм, но его преподаватели не исчезли, а разбрелись кто куда. Причем большая их часть оказалась в рядах Православной церкви. По своим взглядам они уже, естественно, не совсем те, что были. Но они генетически связаны стартом, отличаясь от тех, кто пришел в Церковь другим путем. Дьякон Кураев — это не тот Кураев, который не был дьяконом, но связь между ними видна и понятна.