Михаил Эпштейн - Бессилие добра и другие парадоксы этики

Еще одно великое произведение, которое свидетельствует о бессилии добра, — «Идиот» Достоевского. Задуман роман именно как повествование о «положительно прекрасном человеке», и действительно, нравственная планка здесь поднята выше, чем во всех других произведениях русской литературы, ведь перед нами сам «князь Христос», как указано в набросках Достоевского. Да, Мышкин безукоризненно добр, сострадателен, принимает всех людей, прощает им грехи, — но почему же прямым последствием этого всепрощения становится крушение человеческих судеб: отчаяние Аглаи, преступление Рогожина, смерть Настасьи Филипповны, окончательное помешательство самого Мышкина? Если бы на месте Мышкина оказался кто-то менее добрый и сострадательный, вряд ли итог мог бы оказаться более жестоким и безысходным. Так Христос он или Антихрист? Мысль романа оказывается глубже и страшнее его замысла — это мысль о пагубности добра, не только потому, что само оно бессильно совершить что-либо благое в мире, но и потому, что своим бессилием развязывает силы зла, потакает разрушительным страстям. Гордость и мстительность Настасьи Филипповны, безудержная страсть Рогожина, самолюбие Гани Иволгина, ревнивость и высокомерие Аглаи — все это многократно усиливается мышкинским сострадательным участием. Христос, который пришел с вестью добра и прощения, но лишен мужественной воли и власти направлять людей к цели спасения, — это лжеподобие, мнимый двойник Христа, вдвойне опасный своей склонностью всех прощать и оправдывать.

Русская литература, даже проповедуя добро, не верит в его силу, в его способность переделать мир. Зло оказывается более могущественным, необоримым — и вынуждает к либо трагической, либо иронической капитуляции. Такова роль зла и в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова. В иудеохристианской теологии Бог всемогущ и всеблаг, но у Булгакова эти два атрибута противопоставлены друг другу. Образ Всесильного Добра здесь распадается на бессильно-доброго Иешуа — и волшебно-могучего Воланда… Бессильное добро и недобрая сила — таковы два полюса романа, заданные из глубины времен, обреченные на противостояние и странный союз. Мастер сочиняет роман о своем герое Иешуа — и подвергается злобной общественной травле; а Маргарита, чтобы вызволить беззащитного мастера из психлечебницы и обрести его рукопись, обращается к помощи всесильного Воланда. В сюжете самого известного русского романа ХХ в. Маргарита наделяется, по сути, той же ролью, что героиня волшебной сказки. Сначала она страдалица, как Василиса, а потом сама становится ведьмой ради спасения доброго, но слабого возлюбленного. Появляется здесь и череп, который Воланд наполняет кровью — и приказывает выпить Маргарите («сладкий ток пробежал по ее жилам, в ушах начался звон»). Только после этой дьявольской инициации Маргарите удается вернуть себе Мастера и его рукопись. Слышится здесь и отзвук «Шинели», поскольку кроткий Акакий Акакиевич, чтобы вернуть себе украденную шинель, тоже должен был заключить союз с дьяволом. Если добро хочет изменить мир к лучшему, оно само вынуждено обращаться к злу, заискивать перед ним. А зло от избытка сил и презрительной щедрости бросает ему маленькую подачку, чтобы тем вернее продемонстрировать свое превосходство.

1960-е годы. В школе проходим «Мертвые души» Гоголя. Узнаем, что в этой «поэме» автор собрал все самые злостные пороки, которыми страдала царская Россия (и от которых она, конечно же, исцелилась благодаря Октябрьской революции).

Вспоминаю — и умиляюсь тем «порокам». Кто их олицетворяет? Сладкий мечтатель Манилов, готовый со всеми дружить и обнять весь мир? Лихой кутила и задира Ноздрев? Коробочка — опасливая, но гостеприимная? Ворчун Собакевич — побранит-побранит да поросенком и закусит и мирно захрапит? Плюшкин — скупец, который прибирает каждую кроху, но никого не обкрадывает?

И это всё — пороки? В этих «прорехах на человечестве» нет ни зла, ни ненависти. В сравнении с теми человеческими типами, которых нам пришлось узнать в XX в., все они какие-то трогательно-беззащитные и их пороки — как вредные привычки у детей, без сознательной злой воли. Это мир до Достоевского и Салтыкова-Щедрина, до Свидригайлова, Ставрогина и Иудушки Головлева. Никаких ужасов, чернухи, никакого сладострастного мучительства. «Мертвые души» — это не только не ад, это самый светлый круг чистилища, куда попадают добропорядочные, но скучные, вялые, ленивые, не работающие над собой души, позволяющие привычкам пошлого быта собой овладеть.

А чиновники? Их предводитель губернатор — вот уж кто, наверное, средоточие самых страшных пороков? Но нет, на всю жизнь запомнилось, что самая обличительная черта в образе губернатора — то, что он «был большой добряк и вышивал по тюлю».

Да и сам Чичиков такой же простак: пронырливый, предприимчивый, но лишь во благо житейского преуспеяния. Хоть и скупает он мертвые души, но сам живее других персонажей и на роль беса претендовать не может.

Есть только один поистине бесовский образ в «Мертвых душах», образ глубоко женственный и ведьмовский, напоминающий панночку в «Вии» — и действительно, наполненный явными и скрытыми цитатами из демонических повестей Гоголя. Именно к этому образу обращает Гоголь свои мучительные вопросы:

«Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

Вчитайтесь — и вы сразу расслышите мотивы и интонацию ранних повестей Гоголя. Где-то уже сияла перед нами эта заколдованная красота. «Такая страшная , сверкающая красота! <���…> В самом деле, резкая красота усопшей казалась страшною» («Вий»). И порою самому читателю, как Хоме Бруту, вдруг хочется воскликнуть… «—Ведьма! — вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы».

Здесь, в образе Руси, дан тот же образ бесовского прельщения, которые упорно проходит у Гоголя по всем страницам его инфернальной прозы: неподвижный взгляд, который пронизывает насквозь и цепенит, не позволяет тронуться с места.