Михаил Эпштейн - Бессилие добра и другие парадоксы этики

«Но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, не смея пошевелиться < …>? В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо. <���…> Чем далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. <���…> Непреодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова сквозь облако так же неподвижно глядела на него… острые очи не отрывались от него» («Страшная месть»).

В этой сцене колдовства выделяются два образа: сверкающие, неподвижные очи и голова, осененная облаком, что проливает свет и на магическое значение «облака» в лирическом отступлении о России. Перекличка двух произведений почти дословная: «Обратило на меня очи… главу осенило грозное облако» («Мертвые души») — «вперило неподвижные очи… голова сквозь облако» («Страшная месть»).

Вот еще колдовская сцена, где сверкающие глаза связаны с мотивом оцепенения и неподвижности.

«…Старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему. Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его : слова без звука шевелились на губах» («Вий»).

Человек перед лицом ведьмы или колдуна не может ни сдвинуться с места, ни вымолвить слова. И оба эти мотива повторяются в предстоянии автора перед обращенными к нему очами Руси:

«…Зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством» («Мертвые души»).

Зачарованный этой страшной силой, Гоголь впоследствии только все открещивался от нее, отмалчивался и отмаливался, как его собственный герой — художник Чартков в «Портрете», обреченный даже в святых лицах воспроизводить навеки его поразивший демонический взгляд. Неужели страх бесовских чар и адских мук, овладевший Гоголем в последние годы жизни, был навеян образами простодушных помещиков и плутоватого Чичикова? Или тревожили автора и останавливали его перо именно лирические отступления первого тома, поскольку во втором им предстояло развернуться в эпическую ширь величавого русского мира? Чудная даль, Русь! А она с «неестественной властью» продолжала вперяться в него все тем же сверкающим взглядом… И мысль его онемела . [1] Подробнее см. «Родина-ведьма. Ирония стиля у Н. Гоголя», в кн. Михаил Эпштейн, Ирония идеала. Парадоксы русской литературы. М., 2015. С. 52—77.

Этика — наука о том, что такое хорошо и что такое плохо. Два главных и взаимодополнительных принципа морали: не делать плохого и делать хорошее, не причинять вреда и приносить пользу. Но что если эти принципы вступают в противоречие?

Приведу пример, который иногда используется в этике. Допустим, мы на краю платформы, приближается поезд. Толпа так напирает, что человек рядом вот-вот упадет на рельсы. Морально ли будет толкнуть на рельсы другого человека, чтобы спасти первого?

Очевидно, нет. При прочих равных условиях мы не должны пожертвовать одной жизнью ради спасения другой. Отрицательный принцип «не навреди» сильнее, чем положительный «помоги». Значит, между этими двумя принципами нет полной симметрии. Не по этой ли причине из десяти библейских заповедей только две сформулированы положительно, как призыв к действию (помнить субботу и почитать родителей), а восемь — отрицательно: «не делай» (не сотвори кумира, не убивай, не кради, не, не…)? Почему НЕ делать плохое предписывается чаще, чем делать хорошее, и непричинение вреда важнее, чем принесение пользы?

Можно предположить, что реальность, как она складывается вокруг нас, обладает некоторым приоритетом перед нашей доброй волей. В реальности есть некий перевес позитива над негативом, и поэтому наша первая забота — не делать хуже то, что есть, и только вторая — делать лучше. Такова наша моральная интуиция. Мир создан не нами, и нужно уважать ту волю, которая уже действует в нем.

Назовем это презумпцией бытия в этике , или онтологической постоянной , которая чуть-чуть искривляет пространство этики в пользу «не навреди». Это же дает консерватизму минимальный перевес над реформизмом. Как известно, для Гегеля все действительное было разумным, а все разумное действительным. Если первая часть этого постулата оправдывала все сущее, как оно есть, то вторая оправдывала воздействие разума на бытие, отсюда парадоксальное сочетание консерватизма и революционности в гегелевской диалектике. Как этическая точка отсчета, действительность обладает минимальной привилегией перед действием. Нужно признать действительность чуть более разумной, нежели разум — действительным и соответственно требующим действия.

Как велика эта привилегия? Допустим, толкнув под поезд толстяка, можно спасти двух худощавых людей, освободив для них место на платформе. Оправдано ли этически такое действие? Вероятно, поскольку, пожертвовав одним, спасаешь двоих.

Сходный пример. В распоряжении врача есть доза лекарства, необходимая для излечения одного тяжело больного. Но если ее разделить на пять частей, можно будет вылечить пятерых пациентов, которые находятся на более ранней стадии болезни и нуждаются в меньших дозах. Очевидно, что в данной ситуации этически оправдано использование лекарства для спасения большего числа жизней. Лучше помочь пятерым, чем одному.

Но доведем ситуацию до логического предела. Представим пятерых больных, у которых отказали разные органы: печень, почки, селезенка, сердце, поджелудочная железа. Позволено ли убить одного здорового, чтобы пересадить его органы этим пяти больным и их спасти? Очевидно, это противоречит моральной интуиции большинства людей. Иначе было бы этично устроить бизнес по умерщвлению здоровых и использованию их органов для помощи больным. «Не навреди» опять-таки важнее, чем «помоги».

Почему же этично излечить пятерых больных вместо одного, при этом допуская, что он умрет, — но не этично убить одного ради выживания пятерых? Действует все тот же критерий: не сделать доброе лучше, чем сделать злое.

Этим же обусловлена и разница в моральной оценке причинения зла и непричинения добра, то есть попустительства злу. Допустим, человек совершает поджог дома, где спит его жена, чтобы получить двойную страховку. Сосед, заметивший поджог, не предотвращает его и позволяет свершиться убийству. Как ни предосудительно его поведение, очевидно, что моральная (и юридическая) вина убийцы гораздо тяжелее. Совершить зло страшнее, чем не предотвратить его, то есть воздержаться от совершения добра.