Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое, и хорошее. Вы уж сами разберетесь, что верно, а что неверно. В Вашу чуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал, не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, – это была такая пощечина, которую могла сделать только рука Керженцева… Это кто делал? Оскорбление должно быть распутано до конца. Но Вы поняли Маяковского. Вы поняли Чаплина. Вы поймете и Мейерхольда. Вражеская рука отводила Вас от него, как и нас от Вас. Слишком я натерпелась, чтобы быть деликатной. Помогите стать и деликатной. Но не оправдываю себя, буду воспитывать себя и в этом – быть не резкой. Задумала я еще на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. Свидание сразу с: 1) матерью Маяковского, сестрами его. 2) с Мейерхольдом и Сейфуллиной. Об организации этого свидания напишу сейчас Николаю Ивановичу Ежову и пошлю ему вместе с этим письмом. Пожалуйста, телеграфируйте мне коротенько в Ленинград, Карловка, 13, кв. 20. Чтоб быть мне здоровой. Обязательно.

Привет сердечный,

Зинаида Райх».

«Привет сердечный»… Дура баба, решил Сталин. Что еще подчеркивать? И так все ясно: нужно только вычеркивать. Но без спешки.

В декабре 1937 года в «Правде» появилась статья председателя Комитета по делам искусства при СНК СССР Платона Керженцева «Чужой театр», в которой были директивно сформулированы обвинения в адрес Мейерхольда: «…ушел от советских тем и советской действительности… изолировал себя от советской драматургии и советской общественности… создал у себя антиобщественную атмосферу подхалимства, зажим самокритики, самовлюбленность… В результате он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства, он стал чужим театром… Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»

После развода с Ольгой Михайловной Мунд у Всеволода Эмильевича непросто складывались отношения с их общими повзрослевшими дочерьми. Поэтому тянулся и любил своих новых детей. И они отвечали ему тем же. Танечка, к примеру, с гораздо большим доверием относилась к отчиму, чем к самой Зинаиде Николаевне.

Мейер любил, когда к Тане и Костику в гости приходили ребята, среди которых выделялся талантливый мальчишка Зяма Гердт. При появлении детей Всеволод Эмильевич обязательно тут же обозначал свое присутствие – тащил юных друзей к себе в кабинет, беседовал, показывал картинки…

Но когда Таня по доброте душевной нашептала, что Костик неожиданно стал интересоваться политикой, отпускать какие-то глупости по поводу вездесущих «органов», родители всерьез забеспокоились. Потом милый увалень, каким он представлялся одноклассницам, этот милый увалень с волосами цвета переспелой пшеницы вдруг взялся за организацию какой-то таинственной «Лиги справедливости», написал «Устав», «Программу», выпустил стенную газету «Альянс» с призывом «ликвидировать всех любимчиков как класс», чтобы учителя заслуженно ставили оценки, чтобы родители учеников не влияли своим положением и авторитетом на оценки детей… В общем, пришлось матери поволноваться, а Мейерхольду побегать, поунижаться, переговорить с нужными людьми, чтобы отстоять пасынка, убедить в полной и безусловной лояльности «бунтовщика-лигионера». Тем более, что парень вскоре забыл о «справедливости» и вновь с головой погрузился в футбольные страсти. Более того, будучи уверен, что доскональное знание всех тайн игры даст ему преимущество, сам попытался стать футболистом и поступить в школу чехословацкого тренера Фивебры. Но, увы, знаменитый чех не обнаружил в нем выдающихся способностей.

«В футбольных делах Костина память была феноменальна, – рассказывала сестра, – в голове умещался миллиард дат, чисел, фактов, фамилий и т. д. Из нашей жизни на Брюсовском он помнил много интересных эпизодов, встреч, разговоров – больше, чем я. Но в обыденной жизни ему были свойственны рассеянность и невнимательность, часто присущие людям, страдающим сильной близорукостью с раннего детства. У Кости близорукость ослабла лишь с годами.

Он лучше запоминал не то, что видел, а то, что слышал, на что и полагался. На многое, связанное с житейскими делами, в том числе с убранством квартиры, ему было чихать, не мог он относиться к этому, как к чему-то, требующему скрупулезности. Когда уехали с Новинского, Костя был восьмилетним «очкариком», погруженным в свои мальчишеские дела. О том, что его прямо не касалось, он мог помнить лишь смутно, а чего-то вообще не знать…»

Кроме разгадывания футбольных секретов, Костя с не меньшей охотой занимался фотографией, не расставаясь с аппаратом, подаренным ему отчимом. Предметом его особой гордости был альбом с портретами друзей родителей – известных писателей, актеров, музыкантов. Легче было сказать, фотоснимков каких знаменитостей той эпохи не было в собрании Кости Есенина. Он был их баловнем. Молодой композитор Дмитрий Шостакович, вспоминал Костя, бегал для него в «Росконд» за конфетами. А Сергей Прокофьев разбирал с не по годам серьезным мальчиком сложные шахматные композиции.

А вот маме Юры Есенина Анне Романовне все же пришлось тактично намекнуть, чтобы ее сын не набивался Костику в друзья. Ибо ее мальчик, судя по всему, не совсем, что ли, правильно влияет на своего сводного брата. Да и стишки у него, знаете ли, дорогая Анна Романовна…

– Конечно-конечно, – торопливо согласилась Изряднова. – Впрочем, Юрке сейчас уже не до стишков. Он же у меня заканчивает авиатехникум, летом диплом будет защищать.

С тем и откланялась. В следующий раз в Брюсовском переулке она появилась года через два. Кротко посетовала на судьбу, немного рассказала о Юре. После техникума он, оказывается, успел поработать в том самом конструкторском бюро Туполева при Военно-воздушной академии имени Жуковского, потом в КБ при авиационном институте. А в 1936-м его командировали в Ставрополь. Анна Романовна поехала с ним, но скоро вернулась обратно в Москву. Юрию там тоже не очень нравилось, но его не отпускали, и он был вынужден уйти по собственному желанию. В 1937-м попытался поступить в КБ Ильюшина. Руководство вроде было согласно. Но при оформлении документов принципиальный начальник отдела кадров неожиданно прицепился и сказал: «У вас, товарищ Есенин, отсрочка от призыва в армию уже закончилась, вы должны быть призваны…» В общем, отправили молодого человека куда-то на Дальний Восток. В марте прошлого года только одно письмо получила – и все. С тех пор от него ни слуху ни духу…