Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Наряду с этим Есенин в крайне злобных выражениях клеветнически отзывается о тов. Сталине…

Начальник 6-го отд-ния 4-го отдела ГУГБ, капитан Государственной безопасности Журбенко».

В отдел дело вернулось с положительной резолюцией товарища Ежова. В конце июля Генеральный прокурор СССР Андрей Януарьевич Вышинский утвердил обвинительное заключение. Через две недели с этим документом ознакомили Есенина. Он прочел, поднял глаза на следователя с немым вопросом. Журбенко, прямо глядя ему в лицо, сказал: «Наш долг – стоять на страже государственной безопасности». Стоявшему у двери сержанту с безучастным лицом бросил: «Увести».

Заседание Военной коллегии Верховного суда СССР состоялось 12 августа 1937 года. Оно началось в 10.00 и закончилось в 10.20. Обвиняемый был приговорен к расстрелу. Есенин Ю. С. признал себя виновным и просил о снисхождении. На следующий день приговор был приведен в исполнение.

Когда Анна Романовна Изряднова начала наводить справки о пропавшем сыне, добрые люди намекнули ей: не волнуйся, мать, скорее всего, получил твой Юрка «десятку» – «десять лет без права переписки». Жди.

Она и ждала. Каждый месяц покупала какие-то консервы из своей нищенской зарплаты корректора и относила на Лубянку. Хранила чемодан с одеждой сына, раз в полгода проветривала и, пересыпав нафталином, аккуратно складывала обратно. Ждала девять лет. В 1946 году тихо умерла, так и не узнав, что ее Юры давным-давно нет в живых.

Еще через десять лет, когда сводные братья Есенины Константин и Александр собирали документы на реабилитацию своего старшего, Алик убежденно говорил:

– Знаешь, Костя, мне почему-то кажется, что трагическое исчезновение Юрки в 1937-м сыграло главную роль в том, что в 49-м меня не отправили в лагерь. Меня они не собирались уничтожать – не столько по происхождению, сколько потому, что Георгия в «ежовщину» загребли… План по Есенину они уже выполнили, иначе по статистике уже плохо бы выходило… Как считаешь, а? Ты же у нас статистику уважаешь…

28 ноября 1956 года Георгий (Юрий) Сергеевич Есенин был полностью реабилитирован, дело против него признано сфабрикованным.

Юрия Олешу, частенько навещавшего в последние годы семью Мейерхольдов, не оставляло предчувствие неминуемой беды. «Тревога жила в их доме, помимо них, сама по себе, – писал он. – Когда я жил в этом доме в их отсутствие, я видел, слышал, ощущал эту тревогу. Она стояла в соседней комнате, ложилась вдруг на обои, заставляла меня, когда я возвращался вечером, осматривать все комнаты – нет ли кого там, пробравшегося в дом, пока меня не было, – заглядывать под кровати, за двери, в шкафы. Что, казалось, угрожало в те дни этому дому – в дни расцвета и власти хозяина? Ничто не угрожало – наоборот, отовсюду шла слава с букетами, восхвалениями, заграничными путешествиями. И все же тревога была такой властной в его пустом доме, что иногда я просто обращался в бегство – ни от чего, от обоев, от портрета хозяйки с большими черными глазами, которые вдруг начинали мне казаться плачущими…»

Костя зашел в «желтую» комнату с газетой в руках и громко, по-театральному объявил:

– Мейерхольда лишили звания народного артиста!

Чашка в маминой руке дрогнула, а Таня, ничего не понимая, с ужасом смотрела на брата. Из кабинета тут же появился Мейерхольд, взял из рук пасынка газету и быстро пробежался глазами по заголовкам.

– Ерунда! – поспешил успокоить он свое встревоженное семейство. – Никого ничего не лишили. Что ты, Костик, сумятицу вносишь?.. Ну вот. Просто появилось новое звание – «народный артист СССР», а мне его не дали. Пока не дали. Это еще ничего не значит – звания людьми даются, а люди могут обмануться. Вот и все.

Но в данном случае ошибся как раз Мейерхольд. Второй звоночек прозвенел, когда его с супругой не пригласили на торжественное заседание Верховного Совета, на котором принималась новая Конституция СССР. В этом Зинаида Николаевна увидела плохой знак.

Но Всеволод Эмильевич по-прежнему еще списывал плетущиеся вокруг закулисные игры на происки злопыхателей и ненавистных шептунов. Он понимал, что должен, обязан, наконец, сыграть «в масть», угодить хозяевам страны. Ему показалось, что не прогадает, поставив к 20-летию Октябрьской революции спектакль «Одна жизнь» по роману Николая Островского «Как закалялась сталь» как «первую настоящую советскую трагедию. Суровую, горькую, но опаленную верой в бессмертие идей революции».

Но спектакль так и не дошел до официальной премьеры. После первого показа Комитет по делам искусства потребовал от постановщика серьезных доработок. Тут же «Правда» вонзила свою «дюжину ножей в спину революции», пригвоздив: «Чужой театр». Постановку назвали «политически вредной и художественно беспомощной вещью». Читая разносную рецензию, Мейерхольд понимал, что, если бы он даже инсценировал «Краткий курс истории ВКП (б)», приговор ему был бы вынесен точно такой же.

7 января 1938 года Зинаида Райх в последний раз вышла на сцену, 725-й раз сыграв свою «Даму с камелиями». За кулисами потеряла сознание.

На следующий день постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) ГосТИМ был ликвидирован. Заключительная фраза документа – «Вопрос о возможности дальнейшей работы Вс. Мейерхольда в области театра обсудить особо» – Всеволоду Эмильевичу показалась особенно зловещей. Он горько улыбнулся, собрался пошутить, сказать Зиночке, что это напоминает ему повестку, но, взглянув на побледневшую жену, промолчал.

Но как жить дальше? И на что? На вопросы встревоженных друзей он отвечал: «Я, как Хлестаков, согласен в любое богоугодное заведение, кроме тюрьмы». Слава богу, на первых порах Мейерхольда приютил в своем оперном театре Станиславский. Но после кончины Константина Сергеевича опальный режиссер вновь оказался не у дел.

Горше всех переживала закрытие театра Зинаида Николаевна. Это было для нее концом как актрисы. Мужа рвали на куски, а в доме металась терзаемая своими призраками женщина. Только к лету нервный кризис отступил, и Райх постепенно начала возвращаться к жизни.

«Чтобы мы не вешали нос, доктор Мейерхольд лечил всех смехом, – вспоминала Таня Есенина. – Садились не за стол, а в сторонке, поставив стулья в кружок. Читали вслух «Голубую книгу» Зощенко, а ведь это было вовсе не отвлекающее чтение… Раз Мейер показал, как должен выглядеть осатанелый злоумышленник, которого изображали под его именем в газетных статьях. Он надел тулуп, в котором ездил на дачу, вывернул его косматым мехом наружу, а уж как ходил и глядел – разве опишешь?! Мы падали… Хохотали, когда Всеволод Эмильевич зачитал нам текст отлучения Льва Толстого от церкви…»