Вера Мильчина - «Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Высочайше повелеть соизволил: предоставить иностранцам, приезжающим в Россию со срочными паспортами, неограниченную свободу жить в России, несмотря на сроки, назначенные в паспортах их правительств, если к удалению их из Империи не представится других уважительных причин.

Впрочем, об особенных «послаблениях» применительно к этой эпохе говорить, конечно, не приходится. 9 октября 1847 года «по Высочайшему повелению» был принят сенатский указ, который обязывал фабрикантов, выписывавших работника из-за границы, предварительно испрашивать на это позволение местного полицейского начальства и давать подписку в том, что они «принимают на себя полную ответственность за образ его мыслей и поведения»; только при наличии такого позволения российские миссии и консульства за границей имели право завизировать паспорт въезжающего иностранца. Запрет касался низших сословий, потому что именно их российские власти считали главным рассадником социалистических и коммунистических идей. Исключение делалось только для «природных англичан»: от них ожидали возрождения российской промышленности. А в 1848 году правила пропуска иностранцев сделались еще строже: сразу после французской февральской революции был запрещен въезд в Россию «первоначально французам, а вскоре и прочим европейцам, за весьма немногими исключениями». Конечно, какие-то иностранцы в Россию все равно приезжали, но сделать это стало еще труднее; например, теперь помимо визы российского консула непременно требовалось еще и разрешение российского Министерства иностранных дел на постановку этой визы в паспорт иностранца. В результате в 1848 году въезд иностранцев сократился вдвое по сравнению с предыдущим годом (10 000 вместо 22 000). Что же касается тех иноземных подданных, которые проживали в России, в частности в обеих столицах и в Одессе, то их в 1848 году по приказу императора предупредили о том, что за любое обсуждение европейских революционных событий они будут привлечены к ответственности; за один этот год, согласно статистике III Отделения, был выслан из России 31 человек.

В начале 1850-х годов боязнь пагубного иностранного влияния была так велика, что гимназические учителя-французы могли выехать в отпуск во Францию только при наличии высочайшего дозволения. Требования предварительных разрешений как местного полицейского, так и высшего начальства были отменены для иностранцев, желающих въехать в Россию, только в конце 1856 года, уже при новом императоре.

Неприязнь российского императора к «июльской» Франции увеличивал и тот факт, что правительство Луи-Филиппа не выдавало политических преступников и «невозвращенцев», и поэтому Париж постепенно становился центром русской политической эмиграции.

Таким образом, Николай I и его приближенные относились к иностранцам с неизменной подозрительностью, которая становилась тем сильнее, чем сильнее разгоралась «революционная смута» в чужих краях. Отчет III Отделения за революционный 1848 год сформулировал это весьма выразительно:

Все русские уже по здравому их суждению чужды настоящего бессмысленного стремления иностранцев к невозможному ‹…› современные события еще более убедили, что Россия не должна завидовать восхваленному просвещению Франции и Германии, которые от брожения умов ныне гибнут в безначалии.

И тем не менее изоляционистские тенденции, бесспорно весьма сильные в царствование Николая I, постоянно уравновешивались тенденциями другого рода: приближенные царя сознавали, что «обойтиться» без иностранцев невозможно ни в одной сфере материальной жизни, и это позволяло, например, французскому послу в России Просперу де Баранту в донесении от 22 июля 1837 года выражать уверенность в том, что «в эпоху, когда средства сообщения между странами так усовершенствовались и когда, из самолюбия или корысти, власти стремятся поощрять торговлю и промышленность», Россия непременно подпадет под «цивилизующее влияние Европы», а все декларации императора против Запада останутся простой риторикой. Кстати, тот же Барант, наблюдатель внимательный, хладнокровный и старавшийся быть беспристрастным, писал 22 марта 1836 года совершенно твердо, что вся критика июльской Франции ничуть не помешает императору «сделать нам самые любезные авансы, лишь только обнаружится у него в том нужда». Жизнь довольно скоро подтвердила это предсказание: осенью 1846 года Франция и Россия подписали трактат о торговле и мореплавании, а в 1847 году, когда Франция остро нуждалась в деньгах из-за прошлогоднего неурожая, Французский банк и российский поверенный в делах Н. Д. Киселев заключили конвенцию о покупке Россией французских государственных бумаг на 50 миллионов франков по весьма выгодному курсу. По афористическому выражению историка XIX века Ф. Мартенса, «пропасть отделяла императорский двор от двора Луи-Филиппа, однако этой пропасти нисколько не существовало между Россией и Францией».

«Полезные французы» оставались в цене даже в самые напряженные моменты русско-французских отношений.

Характерна, например, эволюция правительственных постановлений сразу после того, как до Петербурга дошли известия об Июльской революции 1830 года. 4/16 августа 1830 года датирована циркулярная депеша временно управляющего Министерством иностранных дел Х. А. Ливена, адресованная российским дипломатическим представителям за границей и предписывавшая, среди прочего, «недопущение любого французского подданного на территорию Империи, Царства Польского или Великого княжества Финляндского». Так вот, эти жесткие ограничения начали смягчаться почти немедленно; уже 21 августа последовало высочайшее повеление

впускать в Российские губернии, Царство Польское и Финляндию тех из Французских подданных, кои, выехав из оных во Францию или другие государства на время, будут, по миновании надобностей их, возвращаться в Россию, Царство Польское или Финляндию, но прежде удостоверясь, что они суть точно те лица; равно впускать в границы наши следующих из Франции с депешами курьеров к французскому посольству в С [анкт] – Петербурге и французскому консулу в Варшаве и другие лица, отправляемые из Франции к Высочайшему двору.

В тот же день были приняты решения «насчет пропуска французских подданных, приезжающих в Россию по видам торговли, ремесел и вообще какой-либо промышленности на всех пунктах границы нашей».

Другой пример: в том же самом 1847 году, когда, как рассказано выше, ужесточились правила впуска иностранных работников, было введено правило, облегчавшее жизнь «приезжающим из-за границы иностранным купцам, художникам и ремесленникам». Теперь они могли направляться к месту следования, не предъявляя путевых билетов на проезд в каждом губернском городе, лежащем на их пути (напротив, путешественники, «имеющие предметом одно лишь любопытство и удовольствие», этой льготы не получили). А осенью 1848 года, в послереволюционную пору, когда, как уже было сказано, иностранцам доступ в Россию был закрыт, император позволил тем не менее приехать в Россию графу Ришбургу, изобретателю способа сохранять говядину без соли, и Бонфору, владельцу имения в Крыму, где разводили овец-мериносов (относительно Ришбурга, впрочем, впоследствии выяснилось, что он не граф, не Ришбург и не изобретатель, а авантюрист, и уже при следующем царствовании, в 1862 году, его из России выслали). Вообще ситуация 1848 года особенно ярко показывает расхождение общих постановлений и их конкретных применений; как заметил еще полвека назад историк А. С. Нифонтов, в 1848 году