Яков Алексейчик - Белорусская промашка Лаврентия Берии

Господь распорядился так, что и Зимянину, и Патоличеву для пребыва­ния на грешной земле был отведён равный срок — 81 год каждому. Однако же­лание Михаила Васильевича никогда больше не стречаться с Николаем Семё­новичем не сбылось. Трудно даже предположить, что посол Зимянин в своей работе не пересекался с заместителем министра иностранных дел Патоличе­вым. Так же маловероятно, что у главного редактора “Правды” и секретаря ЦК КПСС Зимянина не было контактов с министром внешней торговли Патоличе­вым. На пленумах, съездах, сессиях Верховного Совета, совещаниях. Одна­ко вот что об этом написал Михаил Бублеев: “С Н. С. Патоличевым при встре­чах Зимянин держался предельно вежливо, но всегда соблюдал дистанцию и всячески избегал какого бы то ни было неофициального общения. Не скрывал своей антипатии к Зимянину и Патоличев. Хорошо знавший обо­их журналист из “Правды” недоумевал: “Два умнейших человека так и оста­лись непримиримыми, не смогли перешагнуть через личную неприязнь, глубоко засевшую в их сознании”. Сам Патоличев в своих воспоминаниях о работе в Минске, изложенных в упоминавшейся книге, о взаимоотноше­ниях с Зимяниным не сказал ничего.

О белорусском периоде своего бытия Николай Семёнович говорил с ис­ключительной теплотой. “Жизнь и работа в этой республике, — признавался он, — была для меня важнейшим событием, и я с благодарностью вспоминаю всех, с кем в те годы работал, кто в трудные дни активно поддерживал меня. В книге названы немногие, пусть простят меня белорусские товарищи и при­мут мой поклон за всё доброе, хорошее, что сделали для меня”. Он, конечно же, понимал, что во время Пленума ЦК КПБ, на котором предстояло лишить его должности, главную роль, возможно или скорее всего, сыграли вовсе не белорусские партийцы. Случись так, что Берию бы не арестовали, что он взял бы верх в борьбе за власть, вряд ли дальнейшая судьба Патоличева сложи­лась бы успешно. Да и тех, кто медлил с выполнением поступившей из Моск­вы установки или пытался возражать, по голове не погладили бы. Но Николай Семёнович был абсолютно уверен, что мало скрываемое сопротивление осво­бождению его на Пленуме от занимаемой должности у белорусских партийцев всё-таки наличествовало и сыграло важную роль. Ведь им проще, да и безо­паснее было просто щёлкнуть каблуками: всем же прекрасно было известно, кто такой Берия. С многими из них проводились специальные беседы на те­му, как следует поступить. По крайней мере, Якуб Колас признавался Пато­личеву, что в ним такая беседа была.

Тот Пленум стал событием неординарным и для белорусских кадров. Как утверждал впоследствии В.И.Шарапов, “в республиканской парторганиза­ции ещё не было случая, чтобы решение высшей инстанции ставилось под сомнение”. И вот. А Патоличев, возвращаясь к тому событию спустя многие годы, пришёл к весьма важному и даже лестному для тогдашнего белорус­ского партийного и государственного актива выводу: Берия во многом стро­ил свой расчёт на том, чтобы сыграть на национальных чувствах, однако, “к счастью и великой чести белорусов, они никогда не страдали национализ­мом”. Тогда, по его мнению, победил не он, тогда устояли как раз участни­ки Пленума. И хотя он всех называет белорусами, многие из них таковыми были только по территориальному признаку, а не по национальному. Но этот нюанс как раз и подчёркивает, что национальный признак так и не встал во главе угла в ходе длинной дискуссии, хотя именно того требовало обсуждае­мое постановление. “Национальный аспект” в той ситуации присутствовал лишь как констатация при характеристике кадрового состава, раз уж того по­требовала высокая инстанция. Но никто не упрекнул Николая Семёновича за его русскость, ни одна и ничья недоработка не была объяснена так называ­емой “пятой графой” в анкете.

Зимянин до конца своих дней так и не согласился, что его тогда в Мин­ске не приняли, что отстояли Патоличева. По его мнению, просто так повер­нулись обстоятельства, о чём он и сказал в интервью газете “Звязда”. Впро­чем, в том же интервью Михаил Васильевич сам себя и опроверг, отметив, что как только он сообщил участникам Пленума о готовности Москвы изменить решение о том, кому быть во главе ЦК, те “проголосовали, естественно, за то, чтобы просить Центральный Комитет партии оставить товарища Пато­личева.” Говоря иными словами, другого никто не предлагал, его возвраще­ния в республику в новом качестве никто не потребовал.

Ещё раз он приезжал в Минск из Москвы, пожалуй, только раз, по край­ней мере, официально, как человек должностной. Это было в 1980 году, после гибели в автомобильной аварии первого секретаря ЦК КПБ П. М. Машерова. Зимянин в то время был секретарём ЦК КПСС. Уже в постсоветской белорус­ской прессе появились утверждения, что вдова Петра Мироновича тогда в сердцах сказала: “Как будто в Москве не знали, что у покойного были с ним “весьма сложные отношения”. Упоминается об этом и в публикациях Михаила Бублеева об отце. Люди, хорошо знавшие, что происходило в те дни в Мин­ске, утверждают, что отношение к Зимянину у многих руководящих белорус­ских партийцев в самом деле было настороженным. Его приезд на похороны Машерова они восприняли как намёк на то, что Михаил Васильевич на сей раз всё-таки может занять кресло руководителя ЦК КПБ. В Москву полетели соот­ветствующие сигналы. В результате в Минск возвратился Т. Я. Киселёв, ко­торый к тому времени работал заместителем председателя Совета Министров СССР, а до этого почти двадцать лет руководил белорусским правительством.

Вопрос, хотел ли покидать советскую столицу сам М. В. Зимянин, оста­ётся без ответа. В упомянутом интервью газете “Звязда” Михаил Васильевич о том не обмолвился ни словом. Ничего не сказано на сей счёт и в записках Михаила Бублеева. В целом же отношение к Зимянину в Белоруссии у тех, кто помнит его и советское время, лишено крайностей. Воевал, многое сделал для развития партизанского движения и патриотического подполья в тылу ок­купантов, в сложных ситуациях предпочитал действовать, а не юлить и дрей­фить, в том числе тогда, когда работать приходилось по принципу “Надо!”.