Газета Завтра - Газета Завтра 29 (1233 2017)

Либеральная публика всех мастей (от кадетов до "умеренных социалистов") обрушилась на Ленина и большевиков за "монархизм". По мнению либералов, свергнутая монархия как бы реинкарнировала в "комиссародержавии". Например, эсеровская газета "Друг народа" опубликовала воображаемую беседу Государя с Лениным, в которой последний был подан как "Николай III". А вот "хохма" из сатирического журнала "Бич": "Б. царь упражняется в старом своём занятии — пишет без конца: "прочёл с удовольствием". Этой подписью испещрены поля всех газет, особенно "Правда"…". В оппозиционной прессе печатался "манифест" Государя, в котором он призывал голосовать за партию большевиков. (Любопытную подборку подобной сатиры привёл А. А. Майнсурян в книге "Другой Ленин".)

Такое понимание большевизма было характерно и для просоветски настроенных масс. Весьма любопытную и показательную беседу описывает в своём петербургском дневнике З.Н. Гиппиус: "1917, ноября 18. Сегодня в <���Петропавловской> крепости <���И.И.> Манухин <���деятель Красного Креста> при комиссаре-большевике Подвойском разговаривал с матросами и солдатами. Матрос прямо заявил:

А мы уж Царя хотим.

Матрос! — воскликнул бедный Ив. Ив. — Да вы за какой список голосовали?

За четвёртый (большевицкий).

Так как же?..

А так. Надоело уже всё это…

Солдат невинно подтвердил:

Конечно, мы Царя хотим…

И когда начальствующий большевик крупно стал ругаться, — солдат вдруг удивился с прежней невинностью:

А я думал, вы это одобрите".

Любопытно, что в ряде случаев красная пропаганда была основана на этаком монархо-советизме. Так, один из вождей красных партизан Сибири Щетинкин выпускал "провокационные" воззвания, в которых ссылался на "волю" великого князя Николая Николаевича: "Пора покончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжавшими дело предателя Керенского… Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над Русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака. Призываю всех православных людей к оружию. За Царя и Советскую власть". Очевидно, что такие вот призывы находили весьма благоприятную почву. Многие действительно готовы были увидеть "в комиссарах — дурь самодержавья" (М.А. Волошин).

Переезд в Москву великолепно соответствовал этому парадоксальному, на первый взгляд, "монархо-советизму". Возвращая Руси её допетровскую столицу, большевики бессознательно воспроизводили архетипы Московского Царства. И эта парадоксальность, конечно, не могла не поражать самих большевиков, особенно тех из них, кто был далёк от русской почвы. Вот что писал Л.Д. Троцкий: "Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочёными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом… Я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжёлое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: "порвалась связь времён, зачем же я связать её рождён". ("Моя жизнь")

А вот что писала меньшевистская газета "Новая жизнь": "Что такое Москва? — провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией…. Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Тверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки, и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно-русским духом, и интернационалистический Ц. И. К. Что из этого выйдет, скоро увидим".

Здесь происходила какая-то мистика. Переезд в Москву и разрывал "связь времён", и соединял их, бессознательно апеллируя к Московской Руси с её "антидемократическим" самодержавием и земским (советским!) самоуправлением. Сам Ленин, судя по всему, чувствовал всю мистичность происходящего — несмотря на свой рационалистически-атеистический склад ума. "Пролетарский поэт" Демьян Бедный вспоминает: "Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:

— Москва…

И он мне так раз десять говорил:

— Москва… Москва… Москва…

Но всё с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!".

Перенос сначала был встречен в штыки практически всем большевистским руководством, хотя в его пользу приводился "убойный" прагматический довод — город действительно находился в опасной близости от враждебных стран. Особенно настойчиво сопротивлялся переезду Г.Е. Зиновьев, который в недалёком будущем станет председателем Коминтерна и одним из самых ярых проводников левацко-интернационалистической линии. Большевики упорно держались за "питерскую" идентичность, но в который раз Ленин сумел убедить всех в своей правоте.

Сам переезд мог бы стать сюжетом для многих приключенческих и детективных фильмов. Это было опасное путешествие: перенос столицы вообще пробуждает социально-политические стихии, обрекая его участников на роль эпических героев, участвующих в опасном путешествии. Было сделано всё для того, чтобы засекретить передвижение состава с Лениным и другими руководителями. (Распускался даже слух о том, что столицу переносят не в Москву, а в Нижний Новгород.) И тем не менее участники переезда столкнулись с реальной опасностью. На станции Малая Вишера (160 км от Петрограда) их поезд попытались захватить великолепно вооружённые анархисты. Однако комиссар железнодорожного узла мобилизовал всех подчинённых на оборону поезда, а охранявшие его латышские стрелки выкатили пулемёты на платформу. Нападавшие были деморализованы и позволили себя разоружить.

В Москве центральные власти ждали без особого восторга, мягко говоря. И никакой торжественной встречи им не организовали. Во-первых, там уже был свой Московский областной совнарком, претендующий на роль, как минимум, автономного правительства. В подчинении МОСНК входили 14 губерний Центральной России, то есть его власть распространялась далеко за пределы Москвы и её окрестностей. Во-вторых, московское руководство стояло на платформе "левых коммунистов", к которым принадлежали такие виднейшие большевики, как Ф.Э. Дзержинский и Н.И. Бухарин. "Левые" выступали за ускоренную коммунистическую реорганизацию, в частности — за немедленную отмену денег. При этом они настаивали на децентрализации управления и категорически отрицали возможность сотрудничества с "буржуазными специалистами".