Н. Чернышевский - Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 2. Статьи и рецензии 1853-1855 - 1949

Важнейшими мастерствами были, как видим из рассказа летописи об основании города Холма, оружейное, кузнечное и медное, отчасти мастерство серебряных дел. О существовании других мастеровых, кроме плотников, каменщиков и живописцев, нет никаких известий. Потому г. Соловьев думает, что остальные ремесла, например, сапожное, портняжное, отправлялись домашнею прислугою. Об удобствах жизни также не имеем никаких известий, и должно предполагать, что их существовало очень мало. Богатый волынский князь Владимир Василькович во время продолжительной своей болезни лежал на соломе. Из подробных описей имущества московских князей, находящихся в их завещаниях, видим, что ценных вещей у них было очень мало. Так, например, Иоанн Калита оставил после себя двенадцать цепей золотых, восемь поясов золотых, шесть золотых чаш и два золотые кубка, золотую коробочку, три кожуха, вышитые жемчугом, и три или четыре других платьев, также вышитых жемчугом. Еще гораздо менее подобных вещей показано в завещаниях Димитрия Донского, Василия Димитриевича и Василия^ Темного. Это уменьшение богатств г. Соловьев приписывает тохтамышеву нашествию, большим издержкам в орде, снова усилившейся и раздраженной, и междоусобиям времен Василия Темного. Если так мало было ценного имущества у великих князей, продолжает г. Соловьев, то у простых людей ничего нельзя было найти, кроме самой простой и необходимой рухляди. О пище нет подробностей; можно только видеть, что бедные люди употребляли в пищу овсяный хлеб. Относительно нравов г. Соловьев замечает, что в северовосточной Руси они были грубее, нежели на юге; он приписывает это различие в нравах отчасти соседству полудиких племен, отчасти влиянию самого климата, более сурового; еще сильнее было, по его мнению, влияние тяжких исторических обстоятельств на огрубение нравов XIII–XV столетий в сравнении с предшествовавшими.

«Нравы грубели; привычка руководствоваться инстинктом самосохранения вела к господству всякого рода материальных побуждений над нравственными; грубость нравов должна была отражаться на деле, на слове, на всех движениях человека. В это время имущества граждан прятались в церквах, и монастырях, как местах наиболее, хотя не всегда, безопасных; сокровища нравственные имели нужду также в безопасных убежищах — в теремах; женщина спешила удалиться или ее спешили удалить от общества мужчин, чтобы волею или неволею удержать чистоту семейную; не вследствие византийского или татарского влияния явилось затворничество женщин в высших сословиях, но вследствие известной нравственной экономии в народном теле. Историк не решится отвечать на вопрос: что сталось бы с нами в XIV веке без терема? Но понятно, что удаление женщины, бывшее следствием огрубения нравов, само, в свою очередь, могло производить еще большее огрубение».

Всякого рода беспорядки, грабежи и воровство были самым обыкновенным делом; страсть к вину выказывается в сильной степени; часто мужья жили с женами без венчания. До какой степени чуждались иноземцев, доказывается тем, что псковичи недоумевали, позволительно ли пользоваться хлебом, вином и овощами, привозимыми из немецкой земли.

В конце главы г. Соловьев высказывает свой общий взгляд на нашу историю до Иоанна III:

«Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу носит название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его общего значения, не показавши его отношений к следующему периоду. На великой северовосточной равнине, на перекрестном открытом пути между Европой и Азией основалось государство Русское. То была обширная девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории. Отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется, отсюда постоянное сильное движение народонаселения на огромных пространствах. Населить как можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые пространства, приманить всякого рода льготами; уйти иа новые, лучшие места, на выгоднейшие условия, в более мирный, спокойный край; с другой стороны, удержать население, возвратить, заставить других не принимать его— вот важные вопросы колонизующейся страны, вопросы, которые мы встречаем в древней русской истории. Иь этого, по мнению г. Соловьева, легко понять происхождение льготных грамот, жалуемых землевладельцам, наеели-телям земли».

Остановимся здесь на минуту и заметим, что колонизация обширных областей, лежащих на восток от Киева, Чернигова, Смоленска и Новгорода, действительно очень важный факт" древней русской истории; быть может, справедливо кажется он г. Соловьеву даже важнейшим ее фактом, хотя с этим труднее согласиться безусловно; во всяком случае, заслугою г. Соловьева останется, что он обратил на него внимание. Но трудно дать в истории нашей важное место заботам о привлечении населения и объяснять ими происхождение льготных грамот. Скорее давались они для того, чтобы привязать к себе, удержать волость от принятия в князья соперника, нежели с тем, чтобы привлечь новое население. Об этом думали гораздо меньше. Правда, пленных часто выводили для поселения в своих землях; но так же часто продавали их иноземцам и жителям других волостей, как видно, более дорожа прибылью в имуществе, нежели в народе. Что искание новых земель, более, нежели искание новых льгот, было побуждением к колонизации, видим из обширности колоний Новгорода, переселенцы из которого, конечно, не могли ожидать новых льгот. Могли бы мы предполагать, что иногда колонистами управляли стремления, подобные тем, под влиянием которых образовалось впоследствии донское и запорожское казачество, — стремления к совершенной самостоятельности; но и этому желанию нельзя приписывать большого круга действия, потому что не видим в пограничных волостях особенных наклонностей к автономии, как потом замечается у донцов и запорожцев; не видим и того даже, чтобы жители новозаселенных земель отличались от оставшихся па старых местах по Днепру и Ильменю энергией и следствием ее — мужеством в боях. Напротив, кажется, справедливо г. Соловьев считает дружины и ополчения киевские, черниговские и новгородские более крепкими в бою, нежели войска восточных князей. А удальство и отважность обыкновенно характеризуют колонистов. Потому едва ли не должно предположить, что колонизация происходила слабо и медленно, не оказывая большого влияния ни на характер жителей, ни на общественные отношения. Не должно представлять себе слишком обширным и то поле, по которому она разливалась в X–XV веках: за исключением вологодских и вятских поселений, очень немноголюдных, как это ясно из их состояния даже в XVII веке, в это время колонизовалось только пространство, занимаемое теперь губерниями Орловской, Калужской, Тульской, Рязанской, Московской, Владимирской, южными и западными частями губерний Тверской, Ярославской, Костромской и Нижегородской; всего в течение пяти или шести веков область новых земель, занятых, конечно, не густым русским населением, обняла пять, много — семь тысяч квадратных миль — пространство, вдвое, если не втрое, меньше страны, которую занимали сплошные коренные поселения русских славян в IX веке. Население этого пространства и теперь вдвое уступает числом населению малорусских, белорусских, Псковской и Новгородской губерний; между тем известно, что в XV–XVIII веках оно умножалось гораздо быстрее, нежели население западных губерний; во сколько же раз оно должно было уступить этому последнему в XIII–XV веках? Не забудем также, что в его массе было довольно много ославянившихся потомков туземцев — некоторые даже полагают, что большинство народа составилось из них — сообразив это все, мы едва ли не должны будем убедиться, что колонизация восточных волостей в X–XV веках совершалась медленно и число переселившихся не было громадно по сравнению с населением, оставшимся на своих прежних местах: из нескольких миллионов переселилось в течение пяти или шести веков несколько сотен тысяч, может быть, десятая, пятнадцатая часть всей массы приднепровских и ильменских жителей. Если же припомним, что много в том числе было уведенных туда в плен, то добровольное стремление населения с юга на север, с запада на восток окажется еще менее сильным. Во всяком случае, едва ли можно предполагать, чтобы много заботились о сильнейшем возбуждении его льготами и т. д. В самых понятиях г. Соловьева о различии общественных отношений старых и новых городов можно найти подтверждение мнению, которое осмелились мы здесь высказать, и которое, точно так же, как и мнение г. Соловьева, ему противуположное, нуждается в более точных изысканиях для того, чтобы получить или потерять право на прочное место в науке. Возвращаемся, однакоже, к его очерку общего характера событий нашей древней истории. Объяснив причины, по которым русские славяне должны были довольствоваться этим северным и восточным направлением, отказываясь от направления на юг, от которого были отрезаны наплывом угров, печенегов, половцев и татар, г. Соловьев продолжает, что, впрочем, и не было у русских славян даже в IX–X веках особенного стремления покидать свою родину, как это было в IV–VII у германцев, теснимых с востока и северо-востока: