Н. Чернышевский - Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 2. Статьи и рецензии 1853-1855 - 1949

Кроме страдания и погибели человека, на нас действует трагически нравственная погибель человека — порок и бездушный, строго последовательный эгоизм. Зло, когда оно сильно, действует' трагически. Об этом трагическом чисто злого легко было позабыть большей части людей, занимавшихся исследованием трагического; потому что от зла обыкновенно ясным образом страдают и погибают люди, приходящие в соприкосновение с человеком, сильным во зле; и потому кажется, что трагический эффект производится только страданием и погибелью людей, гибнущих от зла. Но бывают и пороки и преступления милые, веселые, ласковые, мягкие, от которых ясным образом страдает только нравственность, а отдельные люди, повидимому, терпят очень мало, или даже выигрывают. Чтобы объяснить нашу мысль, приведем пример: пред-

ставим себе какого-нибудь английского лорда, который эпикурейски проживает свои огромные доходы на удовлетворение своей страсти к чувственному наслаждению. Он человек, любящий комфорт во всех отношениях, даже в отношении своей совести; потому и не подумает он о «низких» или «преступных» средствах удовлетворения своей страсти: не говоря уже о том, что он не прибегнет к насилию и тому подобным уголовным мерам, он не будет даже и соблазнителем. [Он просто будет утопать в сладострастии с женщинами, которые не через него лишились чистоты своего сердца: через него не стала погибшею женщиною ни одна из них.] Он очень милый человек, и счастливицы все те, которые пользуются его милостями; не злосчастны и те, которыми он уже пресытился, потому что не с пустыми руками он отпускает их [из своего сераля]. «Кто же пострадал от меня?» — может он гордо спросить окружающих его. И действительно, он пагубен не для отдельных лиц; он пагубен только для общества, заражаемого, оскверняемого им; он враг только «суровой » нравственности. Но на самом деле он преступник, хуже всякого другого преступника, потому что он развратитель хуже всякого развратителя. Его пример говорит: «не бойтесь порока; порок может быть никому не вреден, порок может быть добр, кроток». Правда, искусство не изображало, сколько помнится, подобных личностей с настоящей точки зрения (можно, однакоже, указать в этом роде на известную картину Кутюра «Римская оргия»); но не изображало их оно потому, что слишком трудно удержаться от негодующего отвращения при изображении подобной личности и не отмстить такому человеку за страшный вред, им приносимый, изобразив его не только пагубным, но и жалким, грязным, презренным. Трагическое здесь против воли автора обращается в ироническое, саркастическое. И этот род трагического подходит под определение, выставленное выше

Он естественным образом приводит нас к комическому.

С господствующим определением

Стр. 31, 9 строка. В 1-м издании: сказать, что слишком ограничивают понятие

Стр. 31, 23 строка. В рукописи: понятий немецкой эстетики о том, в чем состоит сущность прекрасного

Стр. 31, 14 строка снизу. В рукописи: только о прекрасном отчасти для того, чтобы не изменять без нужды очерка понятий, которые мы находим необходимым подвергнуть критике, отчасти потому, что было бы совершенно бесполезно и утомительно

Стр. 31, 2 строка снизу. В 1-м издании: в искусстве (в объективном существовании, придаваемом

Стр. 31, 4 строка снизу. В 1-м издании: в действительности (или в природе), если захотим удержать философскую терминологию, прекрасное

Стр. 32, 2 строка. В 1 — м издании: к прекрасному в фантазии и в искусстве. Господствующая ныне система эстетических понятий решает его

Стр. 35, 17 строка снизу. В рукописи: от искажающих случайностей».

Выписка моя длинна, может быть, слишком длинна. Но я должен был выставить во всей полноте критику прекрасного в природе, чтобы предупредить возможность упрека, что мною опущены, забыты или не довольно рельефно выставлены на вид «важнейшие недостатки прекрасного в действительности»; такому упреку я всегда мог бы подвергнуться, если бы стал сам формулировать [упреки, даваемые прекрасному в действительности] мысли, которые кажутся мне несправедливыми и несправедливость которых мне хочется обнаружить. -

Прежде нежели

Стр. 36, 14 строка снизу. В рукописи: только говорится. Далее текст зачеркнут в связи с заметкой Никитенкн на полях: «Слишком много любви», и заменен другим, начинающимся слонами: «Желания раздражаются», и кончая словами: «удовлетворились бы им» (стр. 38, 16 строка снизу). [Возьмем для примера обыкновеннейший сюжет произведений искусства — любовь и красоту. Человек может мечтать об идеальных красавицах; но может мечтать только при двух условиях: когда у него еще нет или уже нет серьезной,

действительной потребности любить, а есть только фантастическое направление мыслей к тому, что «любовь высшее благо жизни*, к тому, что «он необыкновенный человек, выше всех этих жалких людей», из которых на деле многие умнее и благороднее его, что поэтому «он должен любить не так, как они», что поэтому он может полюбить только такую же необыкновенную красавицу, какой он сам необыкновенный человек. Вот первое условие- но его мало: нужно еще второе — надобно, чтобы человек не имел случая видеть красавиц, не имел даже случая видеть и просто хорошеньких женщин; иначе он тотчас же, при своей внутренней пустоте, влюбится по уши, и будет толковать и другим и себе о том, как необыкновенно счастлив он, встретив «неземное» существо. Но все вто фантастическое мечтание о «неземной красоте», воя вта фантастическая невлюбленность и влюбленность бледна, смешна, жалка перед действительною любовью. Действительно любящий человек, — а таких людей гораздо больше, нежели фантастически влюбленных или желающих влюбиться — не думает о том, есть или нет на свете красавицы лучше той женщины, которую он любит: ему дела нет до других; он очень хорошо знает, что любимая им женщина имеет свои недостатки — что ему за дело до этого? зедь он все-таки ее любит, ведь она все-таки хороша и мила. И если вы станете «анализом показывать, что она не абсолютное совершенство», он скажет вам: «я лучше и больше вас это знаю; но если я вижу в ней очень много недостатков, то гораздо более вижу я в ней достойного любви. Наконец я люблю ее так, как она есть:

Можно краше быть Мери,

Милой Мери моей,

Но нельзя быть милей».

Для избежания недоразумений можно прибавить, что настоящею любовью надобно считать тот род любви' который в нашем обществе обыкновенно развивается в кругу семейной жизни; изредка он бывает и в кругу старого знакомства, тесных дружеских связей. «Восторженные» люди подсмеиваются над этою «мещанскою» любовью, — что же делать, если неблестящее чувство родительской, супружеской или даже просто дружеской любви на самом деле гораздо сильнее и — если сказать по правде, гораздо страстнее «безумной» любви, о которой столько пишется в «созданиях поэзии», столько толкуется в кружках молодых людей? Я нисколько не хочу нападать на тот род любви, который преимущественно пользуется титулом любви; я хочу только сказать, что, во-первых, истинная любовь подобного рода чужда всяким мыслям о «неземном» «совершенстве», во-вторых, что есть другие роды любви, гораздо сильнее и гораздо прозаичнее втого рода любви, если прозаичным называть все свободное от фантастических иллюзий].