Н. Чернышевский - Полное собрание сочинений в 15 томах. Том 2. Статьи и рецензии 1853-1855 - 1949

рыче, учителе детей, у которого огромная голова, страшные брови, широкие колена (?) и широкие плечи; он, конечно, пугает детей наружностью, пугает огромною книгою; но на половине пространства между широких колен и плеч его широкое и добрейшее середе, а в страшной книге — чудные рисунки; и суровый метод его воспитания смягчается, потому что он обаятельною мягкостью Александры Николаевны, проливавшей на все окружающее доброту, нежность и счастье, «мало-помалу увлечен был в этот магический круг и вскоре вошел в него совершенно и составил с ннм одно нераздельное целое». Чтобы сносно описать детство, надобно иметь любовь к детям, а не к вычурным фразам. Но вот дети выросли, Огинские переехали в Москву, старшая сестра Валентина, Катя, отыскала себе жениха, князя Границ-кого, — и начинается роман: родственница Границкого, княгиня Воротынская, делает бал: Валентин должен ехать, как брат невесты, — и влюбляется в княгиню; это очень естественно, взгляните только на портрет ее:

«Воротынская была женщина лет двадцати шести, довольно полная, с удивительно красивыми очертаниями плеч и талии. Черные глаза ее были живы; их разрез продолговатый, как миндалина, придавал какую-то томность ее физиономии» и т. д. Преобладающая черта в ее характере доброта, доходящая до слабости; и она решительный сколок с самой матери Валентина, хотя, очевидно, автор и не думал об этом сходстве. Она полюбила младшую сестру Валентина, Анюту, и Валентин часто ездит с сестрою к ней. Само собою разумеется, что и княгиня не остается равнодушна к прекрасному молодому человеку, хотя он держит себя с нею как простяк. Отношения их становятся короче и короче (какая старая тема! и сколько надобно таланта, чтобы сносно писать на нее! А в «Трех порах» ничего, кроме экзальтации и аффектации, читатель, вероятно, еще не заметил). Объярнениям влюбленных вечно мешают: то Силкова, то тетка Воротынской; это еще больше разжигает страсть влюбленных и растягивает скучные сцены. Но вот Воротынская уезжает к другой больной тетке, наполовину только объяснившись с Валёнтином, и некто г-жа Силкова начинает ловить в свои сети Валентина. И как не стараться завлечь? На 113 странице 1 части, точно так же, как на 6 (см. выше): «Тонкая кожа его, под которою текла молодая кровь, нежным румянцем покрывала его белые щеки» и т. д. Но не в силки Силковой, а в объятия наяды, сирены, вакханки, спутником которой избран Змеев (о! страшно! за Валентина страшно мне!), попадает юноша, у которого щеки были не покрыты, а окрашены кожею! Вообразите у Силковой маскарад, нарочно сделанный с целью изловить Валентина; он не хотел ехать (бедный юноша! чует фсду вещее сердце!), но маменька послала его на бал (за^іем без няньки? Добрая и опытная Федосьевна сохранила бы неопытное дитя!)… вообразите же, входит он в зал — и

«Вдруг внимание его приковалось к женщине, подходившей все ближе и ближе. Она предстала ему, как видение, как чудный, давно знакомый образ: об руку с мужчиной (уф, это верно Змеев!) шла женщина, одетая вакханкой, но одетая так грациозно, так пристойно (увидим, что не совсем), что никто не мог бы найти для ней слова порицанья. (Следует описание белого газового ее платья, см. «Мода, журнал для светских людей» 1853 года № 15.) Тигровая кожа была наброшена на одно плечо ее и спадала с другого. Золотые застежки, представлявшие когти тнгра, ее придерживали: они впивались в ее белое матовое плечо и покрывали его легким розовым оттенком…»

Нет, я опасаюсь и за себя и за читателя, если буду продолжать выписку; скажу только, что столь же роскошно и пластично описана «полуоткрытая талья» вакханки, «полная, но небольшая, антично созданная грудь ее» и т. д., все по принадлежности. «Восклицание (вероятно, неудобное для печати, потому что не приведено автором) сорвалось и с языка Валентина», когда она проходила мимо него. Потом она «пронеслась мимо него в вихре вальса, и за ней (дело очень понятное, при быстроте движений застежки могли соскользнуть с плеча), как облако, нескромно рисуя стан, вилось ее легкое платье. Не помня себя, бросился Валентин, пробился меж танцующих», но «смутился, оробел» и попросил только ее вальсировать. Описание трех туров вальса с очаровательницею так же хорошо, как и все предыдущее. Но впереди еще много великолепных сцен, мы должны спешить к ним. Вакханка — Ельцова, светская дама довольно легкого поведения. Она приглашает Валентина к себе. Он бывает у нее каждый день и т. д. Но если он влюблен в роскошную Ельцову, то в него влюбляется Тата, кузина Ельцовой, на изображение которой потрачено еще больше красок.

Тата играет у Ельцовой роль немногим лучше горничной девушки; горе и оскорбления развили в ней удивительный ум, энергическую волю, смуглый цвет кожи. Можно вообразить, как она влюблена в 1Валентина и с какою твердостью (зато и с какими страданиями!) таит она в своей груди змею неразделенной любви. Но о ней после, когда Валентин обратит на нее внимание; теперь он занят одною Ельцовой, с которою каждый день под вечер, пока съедутся другие молодые люди, просиживает наедине, запершись в ее кабинете по нескольку часов. Это, конечно, для него очень приятно, но нравственность, нравственность страждет! Что скажут об этом дамы! Притом эти платонические беседы непостижимы и для нас, мы помним, что Ельцова — вакханка. Но вот она теряет терпение; на подмогу берет князя Симанского, принимается кокетничать с ним, и тогда происходит следующее: Валентин сидит у Ельцовой; является Симанский, ему велят отказать, и — опишем все по порядку… впрочем, зачем описывать? все происходит по обыкновенному порядку. «Огонь желаний. жаркое дыханье… он задрожал…», и, наконец, Валентин поскакал в лес, и «гордо глядел он на восходящее солнце, глядел прямо» — удивительно крепкие глаза! Если таков же был весь

его организм, то Воротынская и Ельцова основательно находили его очаровательным молодым человеком. Но вот он приехал домой и лег спать: «Как сладок, как живителен ты, сон юности, впервые узнавшей всю сладость жизни!» Да, это совершенно справедливо. Мать замечает похождения сына и предостерегает его; но Валентин продолжает ездить к Ельцовой. Конечно, скоро Ельцова чувствует потребность обратить свое внимание на Симанского, который, по выражению автора, «колосс». Сначала Валентин не замечает ничего; Тата объясняет ему кокетство Ельцовой; начинаются сцены ревности, примирения, восторгов и т. д. Но вот Воротынская воротилась из деревни и требует к себе зашалившегося мальчишку. Она объясняет ему — трогательная сцена: ведь она втайне любит его и должна скрывать свою любовь — что за женщина Ельцова, и т. д.; Валентин держит себя ктк школьник уже довольно развязный и рассуждает о непобедимости страсти: наконец, однако, дает слово уехать от пагубы в деревню: там его ждет больная мать. Но скоро он возвращается и опять увлекается прежнею «сладостью» пуще прежнего. Остановимся здесь. Почему не рассказывать и подобных эпизодов жизни? Но как рассказывать их, вот в чем дело. Неужели глупые похождения бесхарактерного и слабого мальчика надобно описывать, как благородный пыл первой, чистой страсти? раскрашивать его восторги с сочувствием и увлечением? Кто пишет о них так, тот не имеет права браться за подобные сюжеты. Надобно стоять выше их, чтобы описания их были верны и поучительны. Иначе мы напишем нечто фальшивое и жалкое во всех отношениях, начиная с художественного. Возвращаемся к роману. К жалкому, ничтожному Валентину приезжает из Петербурга бойкий приятель, Ар-малев, и, узнавши положение дел, принимает на себя труд спасти бедного мальчика, обративши к себе милости Ельцовой. Достигнув своей цели, он показывает Валентину очень недвусмысленную записочку Ельцовой. Валентин, конечно, страдает; его страдания, глупые, как все прежние восторги, описываются с таким же участием. Но мы ошиблись, сказав, что приятель спас его от погибели — нет, Валентин опять впадал в Прежние пароксизмы любви; он окончательно бросил Ельцову, только подслушав, как она осмеивает и передразнивает его. Фи, какой пустой и мелочной человек! Ему изменили, он узнал, что его всегда обманывали, что о любви к нему никогда и не думали. Это еще ничего для него; затронули его тщеславие — и он исцелился. И усеивая подобными чертами портрет своего героя, автор думает, что изображает человека благородного, с великою, возвышенною, страстною душою и т. д., но только несчастного в любви и погибающего от нежности сердца! Чтобы спастись от таких жалких промахов, автору необходимо соразмерять свой сюжет с своею, опытностью и силами, не описывать того, что не испытано им или не понято — и слава богу, конечно, что не испытано.