Газета Завтра - Газета Завтра 17 (1221 2017)

Наверное, власти почуяли убедительную силу работ Петухова и запретили две, якобы экстремистские, книги его публицистики: «Четвертая мировая. Вторжение. Хроника оккупации Восточного полушария» и «Геноцид. Общество потребления. Русский холокост». Петухова подвели под следствие, стали копать криминал, грозить тюрьмою. Государственная вертушка закрутилась в одну сторону – упечь неугодного. Слишком мрачную безысходную картину рисовал мятежный писатель, которую, как оказалось, трудно было опровергнуть. Россия катилась в бездну и лишь огромными усилиями, общим стремлением к совестной жизни можно было затормозить её на краю пропасти. Петухов напомнил властям полузабытое древнее научение израильского царя Давида: «Подпусти к себе инородца - и он погубит тебя». Человеческий прибой с юга дерзко накатывал на Россию и быстро затапливал беззащитные пространства. А либеральные демагоги, памятуя о своей выгоде, не ставили преград потокам миграции, но всячески заманивали несчастных полуголодных «рабов», вытесняемых баями со своей родины, чтобы драть с «овн» последнюю шкуру. Прокурор Александр Бастрыкин, прочитав «Геноцид», сказал то ли восхищенно, то ли удивлённо: «Этот Петухов, наверное, отважный товарищ, раз решился такое опубликовать». Вот тогда-то мы с Владимиром Бондаренко заступились за отважного ученого-литератора, рекомендовали его в Союз писателей России, чтобы выстроить хоть какую-то защиту учёному, кинутому на съедение фарисеям. Я написал о Петухове статью.

Вскоре Юрий появился в редакции «Дня литературы» у Владимира Бондаренко, где проходили «литературные среды» русских писателей, своеобразной «могучей литературной кучки» национального направления. Петухов был скромен, голоса не подавал, рюмку не поднимал, никто его и не принуждал, в компании не принято было приневоливать человека к выпивке. Хотя застолье «вскладчину» никогда не подпадало под влияние Бахуса, винные пары не кружили нам голову, для настроения хватало откровенных бурных разговоров. Ну, а поднять рюмку для аппетита «сам Бог велел».

Почему я так подробно вспоминаю о первой встрече «на средах»? Ибо после эти наши вечеринки обрастут домыслами, я стану выглядеть в воспоминаниях людей сторонних и «угрюмых» человеком-«вампом», коварным и злоумышленным, может - и бесом, насланным сатаною, чтобы извести русского националиста.

С этой среды мы вдруг сразу и необъяснимо сошлись с Петуховым, словно были знакомы добрую сотню лет, столько оказалось между нами общего во взглядах на мир окружающий, на историю России, на либеральную стаю, на чужебесов и кобыльников, примчавшихся из-за рубежей на прихватиловку и растащиловку. В частых встречах говорили много, но больше о текущем, повседневном, о бедах народа, которые волновали, наверное, каждого из писателей, но обходили личную судьбу, жизнь минувшую; при всей доверительности казалось неловким, ненужным и вовсе неприличным ворошить потаённое, глубоко спрятанное, давно пережитое (а теперь кажется, что напрасно), казалось, что успеется сойтись поближе - впереди ещё долгие годы узнавания, и близкий по духу человек несомненно откроется; но смерть настигла внезапно, как чаще всего и случается, и Петухов остался тайной для меня. Увы, я как бы снял лишь верхнюю стружку, не касаясь сердцевины, сущностного ядра, так и не узнав, каким был Юрий прежде, как выстраивалась его личная жизнь перед тем, как он съехал на Ближний Восток и Египет на шесть лет, что за истины приоткрылись ему в тех землях, которые он полагал за исток Руси, за прародину. Не тогда ли - а может, после троцкистского переворота в Москве - и повернулся он лицом к Отечеству, решил встать грудью на защиту русского народа (учёный не стыдился этих возвышенных слов), когда между Петуховым и Россией вдруг объявилась «стена» из новых бесов, детей «тьмы», прощелыг, прохвостов, шкурников, всякого рода ловчил, «державных» крохоборов, мошенников и фарисеев, что, прикрывшись церковью, стали ловко вытеребливать прибытка и для себя? Петухов отнёс эту породу к новому разряду двуногих «зверолюдей». От «стены» стыдно было отвернуться, сделать вид, что её нет – этой глухой, вязкой, глумливой, ненавистной тьмы. Наверное, если заглубиться в архивы, дневники, рукописи, воспоминания друзей и приятелей, то возможно написать истинное лицо оригинального учёного, для некоторых - раздражающего безумца, невыносимого своими «нелепыми» поисками и открытиями якобы истинной исторической правды, для других – чудака, яркого, любезного сердцу выдумщика, оригинального фантаста и мифолога, каким-то неведомым образом очаровывающего, заставляющего поверить себе, распаляющего национальный «огнь», не дающий окончательно потухнуть русскому чувству.

Войдя вплотную в стихию русского национального движения, так презираемого либералами русского национализма, Петухов оказался начисто лишенным всякого шкурного интереса, по-детски наивным; плыть против течения научной фанаберии помогала ему одна лишь любовь к отечеству. Настолько беззаветно он был пронизан этой любовью - с ней и сверял каждый свой шаг в нелёгких обстоятельствах, скоро и плотно опутанный интересами многих окружающих его людей, вроде бы идущих одной с ним дорогою. Но оттого, что вроде бы все единомысленники шли одним курсом, но наощупку, с разными призатаенными интересами и умыслами, национального движения в России не возникло даже в девяносто первом, хотя были все возможности к тому. Но, знать, не та карта в игре выпала, иль политические шулера пометили колоду, загнули «угол» под свою дьявольскую руку, хотя многие из патриотической общины, несмотря на отсебятину в действиях, были истинно верующими в православную Русь. Как всегда, в октябрьские дни 93-го подвела разнобоица и толкотня «в подворотне» за вождистское кресло. И эта коренная Русь-мать осталась, увы, не понятой, затерявшейся в тумане, с неотчетливыми историческими контурами… Вот и грядущая воображаемая судьба русской нации, которой чужебесы постоянно пророчили вырождение и исчезновение, тоже выступала из идейного тумана разной, а потому не устанавливалось энергического союза, который и возбуждает победительное чувство. Петухов был не лишен желания водительства, и ему, безусловно, казалось, что он проник в самую сущность бытия исторической России, так глубоко упрятанную от народа в заповедные скрытни Дворца. Петухов не просто догадывался, но знал (так полагал он) истины, предлагал свою помощь, чтобы, использовав «преданья старины глубокой», вывести Родину из космополитического тупика на верный путь «возврата к себе», вроде бы навсегда утраченный. Но его деятельная «рука» считалась ненужной самодовольным кремлевским управителям и московским думским временщикам, полагающим национализм за великий грех, но желающим лишь «стричь и брить покорное овечье стадо». Вместо созидания национального Отечества Петухова стали волочить по судам и запрещать его книги. «Я чту, я уважаю власть, я государственник, – сознательно открываясь, признавался Петухов в дневнике «Курсом на резервацию». – Если бы было иначе, если бы власти хоть на йоту любили и уважали Россию, то они бы не травили и не убивали меня, а пригласили бы в советники… коли больше им советовать некому, а самим пораскинуть умом лень. Я бы работал не за деньги, а за совесть, как наши солдаты в Великую Отечественную – за Родину».