Газета Завтра - Газета Завтра 17 (1221 2017)

Как бы с небес, или из-под черного камня-одинца, притулившегося к обелиску матери, истекает голос друга, глуховатый, неспешный, раздумчивый, ибо каждое слово родилось в долгих ночных раздумьях, как бы вывернуто плугом из умственной промыслительной пашни, которую готовил Петухов в поисках истинной русской истории десятки лет, чтобы снять с неё урожай.

– …Даже после смерти перегной давать лучше родной земле, хотя земля у русов повсюду. Может уехать? Завтра рвануть в аэропорт и пусть ищут националиста-экстремиста, гоняются по миру. Шакалы грабят Россию, последнее тащат за бугор, а тут преследуют человека-гражданина за его любовь к отечеству… В Европе можно коротать последние дни, в любимой мною Дании, где живут ещё наши славянские предки; Швеция это вообще вотчина русов, можно бы в Исландию укатить, иль к Срединному морю Русскому, в Испанию к брату Василию. Владимир Владимирович, поедем в Испанию - брат Вася примет, он хороший добрый человек, может самый лучший в нашей семье. Что-то устал я от холодов, к теплым морям тянет, в Сирию, Египет, где много лет занимался раскопками, на Скрытень-Крит, иль на Дельфийские склоны. Это всё наша родина… Надорванное сердце болит, Володя, может от холода? Постоянно изнутри морозит, кровь не греет… Наверное, варяги потому и рвались на Юг, чувствовали, что долго в стыни и тьме не выдержать.

– Нынче все отваливают за бугор на сникерсы, легко даётся новым варягам чужбинка, как с горки съехать. Справил двойное гражданство, прыг в самолёт - и тю-тю… А там денюжки, там детишки, там крыша – всё нагрето и обжито, всё шито-крыто. Потому что внутренней опоры нет, корней нет, а значит тоски по родине нет, от которой изнемогает человек на чужой стороне, а когда любви к России нет, кровь невольно сворачивается в сыворотку; мелкие бесстрастные пошли людишки, бесчувственные и чёрствые, и оттого пошлые умом и сердцем, скользкой натуры народец, живёт по принципу: рыба ищет, где глубже, а человек - где сытнее. Ну не все, конечно, – торопливо поправился я, чтобы не припечатывать Русь несправедливым упрёком, не ставить неправедного клейма.

– А я не отвалю… Я родился в Москве, на Чистых прудах. Это что-то да значит… И не в землю я уйду. Завещал сжечь себя. Пусть не так, как сжигали себя предки мои – на священных крадах, устремляясь ярым пламенем к священным небесам, к ирию. Пусть так, как сжигают нынче, в печи, ибо огонь – ипостась нашего Бога единого, Великого Рода Вседержителя, которого мы дали племенам и народам земным. – Петухов рассуждал бесстрастно, как по писаному, лишь в глазах за стёклами очков вспухала серебряная улитка. – Мы, русы, растворяемся в народах прочих, чтобы сделать их детьми богов. Вот так вот… Не умирать страшно, а то, что во мне открылись глубины знаний, многое бесценное, яркое, невероятное, что не успеваю записывать, – пропадёт. Весь космос распахнулся предо мною. Когда-то я выпускал газету «Голос вселенной» миллионным тиражом, но тогда я боялся бездны, что бесконечно манит человечество к себе. А я сейчас сбросил оковы, раскрепостил ум, мне вольно во вселенной, ибо космос – наш дом, и он тоже предназначен Богом для русского племени… Пишу то, что успеваю поймать за хвост, больше проскакивает бесследно, мимо, чтобы уже не вернуться. Вспыхнет, обожжёт сознание, а записать уже не успеваю. Бездны сюжетов, поворотов, идей, мыслей… Иногда я думаю, что таким образом, не давая мне сгореть до конца в собственном пламени, Бог меня и хранит. Эх, если бы я записывал хотя бы четверть мыслей, терзающих мозг, уже вышло бы семь-восемь томов «Истории Русов» и куча монографий… Умру - и куда мои открытия, труды, находки, записи, дневники? Всё пропадёт, Володя, коту под хвост, оттащат к помойке. Нет, нельзя мне умирать - ну, никак нельзя! Одно утешает: что у меня миллионы читателей, и жизнь моя исполнена вполне. Я дал закваску настоящей истории Русов – древнего мирового суперэтноса, которая мною не закончена, но дано направление для исследователей, чтобы не заблудились в очередной раз. А мне «деграданты» не дают дышать, перекрывают кислород, запрещают мои книги, тянут в лагеря. Порою думаю: уже скорее бы на лагерную шконку, отвезли в Потьму к вольным людям, знающим настоящее страдание, - может, там, наконец-то, оставят меня в покое, и в арестантском бараке я создам настоящую литературу «сверхреализма»? А может, я уже прожил свою жизнь сполна? Мои книги расходятся, как горячие пирожки, моими идеями эволюции питаются учёные, политики, я повидал мир, проник в глубины русской истории, знал страсти, женщин, имел много денег, но они не прельстили меня. Как ты думаешь, Володя: может, я окончательно изжил себя, не испытав славы, и уйду на тот свет непризнанным? Да, слава не коснулась меня, миновала стороною эта распутная девка, потому что «либералы-деграданты» считают меня безумцем, а патриоты недостаточно своим: они скособочили русский национализм, окорнали его историю, отрезав от неё многие тысячи лет, лишили божественной глубины и силы, струсили перед распахнутыми дверями в «белую горницу» ариев, испугались вернуться в блистательное прошлое, где царствовали русский Бог, честь, совесть, любовь и русское мужество, чтобы, взяв всё лучшее, пойти дальше; они, эти сухари, эти «серые макинтоши», боятся жить с открытыми глазами и обнаженным милосердным сердцем, распахнутым для всех, - и оказались как бы в подворотне русского дома, где всякий «деградант» норовит дать им пинка. Даже патриоты не могут понять, что русский человек - это носитель иного генетического кода, нежели европейцы, это центральное стволовое звено человечества. Хотя я люблю националистов, они мои братья по духу и, насколько могу, помогаю им и буду помогать, пока жив… Нет, я не боюсь превратиться в горстку пепла, ибо я уже развеян по русскому миру, по русским сердцам своими делами и мыслями на жизнь вечную-бесконечную.

– Юра, зря каркаешь на себя, будто седой ворон. Не ворожи, не нагребай беду на свою шею, – попытался я остеречь друга, уловив глухую обреченность в голосе.

– И ничего я не каркаю… С чего ты взял? Я знаю этот народ вплотную, крутился тридцать лет среди патриотов-националистов, закрывшихся в тугой кокон уныния, а ты не знаешь их, живёшь наособицу, своим смыслом, как и положено тебе по божьему предназначению, ибо ты – голос «народной совести», – вдруг необычно польстил Петухов, хотя я никогда не слыхал от него велеречивых похвал и величающих метафор. – Нет, я не шучу. Это правда.

– Ну, удивил ты меня, Юрий Дмитриевич, поднял до таких высот, что волос на голове от смущения взялся в кудрю… Никак не ожидал от тебя такой чести. Я ли это? Не слишком ли? Не отнимай, пожалуйста, это звание у Дмитрия Лихачёва.

Но Петухов пропустил иронию мимо ушей – так глубоко жил в мыслях своих. Я не понимал тогда, отчего Юрий - каждую неделю на кладбище; ведь не только из неизбывной любви к отцу-матери, чью смерть никак не мог принять сердцем, но и из-за невнятного притягливого зова матери-земли, тоскующей по своим потерянным детям, той мистической сладостной печали, которую источает русский погост (жальник), вроде бы прибирающий к себе народ. Петухов загодя, как истинный рус-арий, готовился к уходу и выбрал себе место возле матери.