Газета Завтра - Газета Завтра 602 (23 2005)

СОЗИДАЮЩИЕ

Савва Ямщиков

Савва Ямщиков

СОЗИДАЮЩИЕ

Моя работа в основном сконцентрирована в срединной Руси. И хотя Псков, Новгород, Петрозаводск, Вологду, Ярославль можно считать городами северными, я, не обижаясь на судьбу, всегда жалел, что о Сибири знаю в основном понаслышке, прекрасно понимая, чтo такое этот край для нашего государства. Но однажды мне повезло: лет двадцать назад, снимая для Центрального телевидения фильм о Сурикове, я в места сибирские попал и с сибиряками познакомился. Прежде всего, конечно, мы снимали на родине Василия Ивановича в Красноярском доме-музее. Потом были в Иркутске. Здесь я встретился со своим другом Валентином Григорьевичем Распутиным, и мы записали его замечательные размышления о Сурикове. Поездив с Валентином Григорьевичем по байкальским местам, я понял, что Сибирь — это огромнейшее пространство с потрясающими богатствами, могучими лесами, реками, озерами.

Олицетворение моей связи с Сибирью это, конечно, Валентин Григорьевич Распутин. А потом мне удалось и посчастливилось столкнуться с жителем Тобольска, и не просто жителем, а с радетелем, и не только города Тобольска, но и Сибири — Аркадием Григорьевичем Елфимовым. Сошлись мы по конкретному делу. Художник Александр Быков, который оформлял все почти мои книги, начал работать над изданиями, задуманные Елфимовым. Саша нас с Аркадием познакомил, и меня сразу же поразила широта интересов этого, в общем-то, молодого человека. Ему только сейчас пятьдесят пять будет. И что же заинтересовало этого человека в наше новое время? Он ведь уже и мэром города был, теперь руководит банком. Казалось бы, что ему до истории, музеев, культуры? Но когда мне Быков стал рассказывать о будущих изданиях, я понял, что Аркадия интересует все: от истории Тобольска, коллекций его музея до современного искусства. Потом я увидел эти великолепно напечатанные в Италии книги — фолиант "Неизвестный Менделеев", презентация которого проходила в главной государственной библиотеке страны. "Чертежная книга Сибири" Семена Ремезова, которую считаю одним из эпохальных наших изданий: и с точки зрения полиграфии, и с точки зрения археографии, истории.

Сегодня вышло уже несколько выпусков альманаха "Тобольск и вся Сибирь". И я счастлив, что вместе с Валентином Распутиным, с президентом Российской академии наук Юрием Осиповым вхожу в его редколлегию. Редактирует альманах наш замечательный писатель и критик Юрий Лощиц. Это издания, которые не останутся втуне. Они войдут в историю изучения Сибири, а значит, и в историю изучения России.

Еще одно качество меня потрясло в Аркадии. Когда Саша Быков сказал мне, что наш друг увлекся фотографией, я подумал: кто не увлекается? Сейчас "мыльница" почти у каждого есть. Но, увидев фотографии Аркадия сначала в отпечатках, а потом и в издаваемых им замечательных календарях, понял, что Бог дал ему и этот талант. У меня много фотографов знакомых. С Павлом Кривцовым, Анатолием Ковтуном, Виктором Ахломовым, Виктором Великжаниным иду, как говорится, бок о бок. Теперь в эту плеяду блестящих мастеров очень органично и очень по-своему вписался Аркадий Елфимов. В основном, конечно, он снимает свой любимый Тобольск. Причем снимает так, что некоторые его работы равнозначны картинам, написанным в этих местах. Сколько бы ни спорили о том, искусство фотография или нет.

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Южный город Армавир, как бы принакрытый зеленым пологом цветущих каштанов, прекрасен весною. Нет расхристанности, грязи, так свойственной черноморскому побережью, куда наплывает тоскующий люд, подобно селю, заглушая остатки провинциальных русских черт. В Армавире как бы повсюду разлита целомудренная тишина внутренне сосредоточенного ожидания; он никак не походит на беспечные, открыто жадные, схватчивые южные города, где все, кажется, сливается в один бесконечный ор свободной от душевных томлений плоти.

И ведь не в Москве, коей жизнь свою посвятил Вадим Кожинов, а в Армавире, где философ, может быть, и не бывал, а если и случалось-то наскоком, возвышенно и благоговейно чтят память выдающегося русского человека, как своего близкого родича, любимого учителя и наставника. Именно в Армавир, радениями доктора наук Юрия Михайловича Павлова и его кафедры филологии педуниверситета каждую весну под своды цветущих каштанов сьезжаются со всей Руси известные филологи, литературоведы и писатели, туда стремится научная поросль, чтобы явить себя миру и, слушая многомысленные речи, с невольной радостью постигаешь, что не сгасла родина, как убеждают нас "немилостивые", не закопали её "кобыльники и каженики", настойчиво пульсируют в глубинах русского народа родники таланта и живой любви к отечеству…

И как тут не вспомнить Вадима Валерьяновича Кожинова.

В моем ощущении Кожинов внешне был постоянным, как завяленная березовая тростка; не старый и не молодой, особенно не изморщиненный, не запорошенный снегом, а если и тускнеющий с годами, то как-то неприметно; время словно забыло его, назначив для долгого житья. Может, он истончался незаметно для окружающих? Лишь лицо его становилось изжелта-серым, покрывалось ржавчинкой от постоянной сигареты, все жестче стягивался в суровую нитку рот, все реже находила на лицо светлая улыбка. Я не слышал, чтобы Кожинов жаловался на хвори, но с каждой встречей он становился задумчивей, немногословней, и лишь резкий просверк глаз из-под очечков выдавал внутреннее постоянное горение. Может, с близкими людьми он и был иным, особенно с друзьями, — говорят, хорошо играл на гитаре и пел, — но при мне он никогда не был велеречивым, краснобаем из той породы людей, что завораживают потоком отточенных мыслей. Иногда что-то высказывал густым голосом, будто жевал кашу, иногда — скрипуче, так скрипит в бору сухостойное креневое дерево, словно бы жалел сил на напрасные споры. Когда возражали ему, перечили, взгляд становился отстраненным и, не тратя понапрасну слов, Кожинов тут же замыкался. Я словно бы видел совсем иного человека, хотя близкие запомнили его другим, — пламенным, речистым, песенным, всполошливым, неуступчивым, ироническим, победительным, дружелюбным, учительным. Думаю, таким Кожинов и остался в памяти "могучей кучки" русских поэтов. Но странное дело, при всей своей зашторенности в последние годы, внешней сухости и отстраненности, отягощенностью мысли, что-то в обличии Кожинова, — может, блеск глаз или ироническая полуулыбка, или эта манера выдавливать из себя хриплые скорипучие слова, притягивали к нему, словно бы Вадим Валерьянович обладал неким внушением, и когда он входил в разговор, то все отчего-то смотрели на него с надеждою и ожиданием особенных утешных, все обьясняющих слов; обычно так внимают мессии, монаху и вождю. Порою мы оказывались рядом, но никогда меж нами не вспыхивало приязни (так мне казалось), мы оставались чужими, "остроугольными" людьми из разных миров, и если с какой-то сухой, лаконичной мыслью Кожинов обращался ко мне, то и ответ мой был столь же лаконичен, порою даже холоден, словно мы однажды зальдились сердцем друг к другу и не могли оттаять. Но эта манера отношений меня не задевала и никогда не обижала. И сейчас, по истечении лет, если что-то заметно изменилось во мне к Кожинову, то лишь благодаря последним трудам его о путях России. Его любовность, безусловная преданность "низкому", земляному народу позволили мне шире взглянуть на этого незаурядного человека, прежде освещавшего своим духом (как мне казалось тогда) только избранных. Но оказалось, что этого света достало для многих.