Газета Завтра - Газета Завтра 600 (21 2005)

Словно атланты, словно неземной силы и ангельского духа старшие братья наши оставили циклопические эти строения; эти стены из огромных валунов; эти башни, арки во дворах, воздушные переходы, полукруглые склады и электростанцию; крепкие механизмы и приспособления забытого назначения; этот док с гранитными обелисками и другие непонятные в порушенном виде чудеса.

Теперь в посёлке Соловки живут какие-то другие, неизвестные люди, которые не только использовать построенное веками, но и сохранить-то ничего не могут. Да что там чужое хранить, своё всё у них порушено. Лишь дюралевые моторки блестят ухоженными боками в старом доке с мощными деревянными воротами, приспособленном под лодочное стойбище. Греки после Эллады, итальянцы после римлян, население после Третьего Рима. Наследнички. Откуда взялись? Каким образом наплодил новых существ, которым ничего не дорого на этой земле и сами себе они не особо нужны — побыстрее стараются растворить мозги в водке.

Среди загаженных, гнилых сараюшек, среди ржавых механизмов и железок опасного вида бегают дети, предлагая самодельные, топорной работы ложки, карты острова и открытки с видами монастыря. Они неплохо, для острова, зарабатывают. Порой просто попрошайничают, рассказывая об умерших отцах и сильно пьющих матерях. Хотя рассказы их так похожи на правду, но как-то не по-детски нагло звучат их голоса.

Сегодня здесь развивается синдром "курорта", туристского центра, и внимание населения полностью сосредоточено на туристах и паломниках. Кончится сезон, и будет долгая зима без работы, смысла и перспективы. Да и нетрудно выманивать деньги у приезжих, плачущих у расстрельных могил, молящихся у свежих памятных крестов. Местные знают, что люди со слезами на глазах обязательно дадут денег.

МОРАЛЬНАЯ НЕВМЕНЯЕМОСТЬ — ПРИМЕТА НАШИХ СТРАШНЫХ, предапокалиптических времён. И ещё беспамятность. Точно не было здесь монастыря с XV века, не было ни крови, ни безвинных страданий. Что же за народ остался? Невменяемая страна. Хотя на Пасху, когда монахи кормят всех праздничным обедом, сходится почти весь посёлок. Лишь пятьдесят из них — прихожане монастырской церкви.

Долго была тут человеческая мясорубка, фабрика уничтожения. Люди в этих условиях не могли сохраниться, становились другими. Эпоха, как чума, поражала коснувшихся её, или убивая, или" уничтожая иммунитет к злу. Никто не остался при своих. Всех достали, в каждой щёлке прожгли. Остались на развалинах запутавшиеся, туманные люди, алкаши и паразиты. Они словно безумное стадо без пастуха. Забыли, что Бог дал им изначально свободу совести.

После того, как Россия смолчала на убийство царя, с ней можно было делать что угодно. Верхушка сгнила в нигилизме и либеральных играх. Жадность новых капиталистов расплодила безродный пролетариат. Крестьяне, и в армии, и везде думающие прежде всего о своем хуторке и корове, поздно опомнились. Их передушили поодиночке у их собственных печек. Да тут ещё война как общий повод к недовольству. Готовая ситуация. Все страстно хотели перемен. "Страстно" — какая тоска.

И как же теперь с памятью? Как теперь с кровью, что кричит от каждой травинки, от каждого камня? Если родное государство не покаялось в убийствах и мучениях, собственно — в геноциде — значит, "революция продолжается".

Новые молодые монахи и послушники недоверчиво жмутся в "чужих", музейных, государственных стенах. Опасаются, грешным делом, что ненадолго возвращают им руины. Сомневаются в искренности и чести демократов. Благочинный монастыря — отец Герман, худой, прозрачный, словно невесомая тень в чёрной мантии, с тонкими, хрупкими восковыми пальцами. "Какие у нас с музеем отношения? — говорит он. — Да никаких. Нельзя сказать, что мы хотим вернуть монастырь. Как можем мы своё хотение иметь, если только к Воле Божьей прислушиваемся и на Него уповаем. Своевольное хотение — грех, и чаще — неполезно душе. Если Господь захочет, вернётся обитель в один день. А так будет, когда и монахов, и паломников много в России станет. Сейчас некому отдавать, горстка нас тут. Станет Россия православной — и дастся ей и царь, не то что монастырь вернётся. Старцы так говорят. А сегодня — колокола у нас звонят, служба идет, и что сетовать нам, ленивым и грешным. Много спим, мало молимся и горюем, что что-то не даётся. Не благодарим, что терпится и прощается". Он внимательно взглянул мне в глаза, и сжалось что-то внутри у меня. Опустил я глаза и покраснел, ведь и про меня говорил монах. Стыдно стало за жизнь, пустую и бездарную.

Где вы, титаны прошлого, строившие крепко, не вырубающие бездумно леса, не процеживающие до упора озёра, реки и моря? Была в жизни вашей мудрость, сохраняемая и передаваемая поколениями. Растерялась и забылась мудрость предков. Да и предки ли они теперь нам — сомнительно, не вытекает вывод такой из поганой нашей жизни...

Белое море разбушевалось. Шквальный ветер жёстко хлестал дождём, смешанным с солёными брызгами, оторванными от высоких гребней волн. Радостный, белый с зелёным, с иконой святителя Николая над рубкой, катер удалялся в сомнительный простор растревоженных вод, бравших его в серьёзный оборот. Север. Нешуточное место. Женщины-паломницы быстро укрылись в трюме. Мужчины стояли на ветру с серьёзными, мокрыми от дождя и брызг лицами, глядя на удалявшиеся за кормой Соловки. В дрожании дождевого полотна проплывали слева Заяцкие острова.

Возникало в памяти как-то всё сразу: и былая слава обители, и лагерь, и судьбы оставшихся, что просто живут, ловят рыбу и рубят лес, гуляют с девушками и поют в белую ночь у костра — "Чё тебе снится, крейсер "Аврора"?". Много пьют, хотя не хулиганят. Спокойно на острове. Смирно. Просто пьяницы. Все — русские люди, и других пока нет. Я стремился сюда много лет и боялся. Боялся непочтения, забвения и обыденности. Увидел развалины и смрад посёлка. Увидел остров скорби и спасения. Что дальше?

Соловки. Монастырище. Какая нечеловеческая твердыня возникла среди мхов, болот и дикого камня. Огромная. Суровая. На севере, сверху над Русью, а с юга — Киево-Печерская лавра, а с запада — Псково-Печерский монастырь. И еще Валаамский и Коневецкий, Кожозерский и Крестовый, что на Кий-острове, Иверский и Ипатьевский, и много, много ещё. Силовые линии духовности пронизывали, хранили страну. Но не сохранили, что-то сложилось не так. Не так, как мечталось.

В дороге разговорился со священником, огромным, заросшим до глаз бородой. Оказалось, он из Австралии. Родился в Шанхае, а уж потом — Австралия. Говорили о Соловках, о России, и я почувствовал вдруг, что напугал собеседника своею болью, горячностью и надрывом. Священник замолк, словно внезапно потеряв интерес к беседе, и пауза стала тягостной. Я поспешил распрощаться. Разговор долго ещё крутился внутри меня. Я возражал, соглашался, где-то не понимал, а порой и осуждал его. Спорил. Ведь возле Соловков не бывает случайных встреч. Случайного вообще не бывает. Если показалось вдруг, что встретились случайно, уж точно чего-то недоглядел.