Газета Завтра - Газета Завтра 583 (4 2005)

Я знаю, что ты занимаешься живописью, любишь и знаешь это дело, — каков твой взгляд на современное искусство?

А.П.Мы живём среди великих памятников. Причём величие это эстетически чувствующего человека должно подавлять. Потому что, живя среди великанов русского искусства, литературы, и занимаясь, скажем, литературой — ты должен либо подчиниться их мощи и красоте и стать эпигоном их, либо стать их хранителем и певцом. Много талантливых литераторов, например, критиков — они не занимались современными писателями, очень спорными, иногда слабыми, а предпочитали писать о уже состоявшихся явлениях, о состоявшихся величинах. То же самое и о художниках можно сказать. Художниках, которые предпочитали находиться в поле проверенного, в поле описанного и гарантированного. Кстати, русский авангард, о котором ты говоришь, по существу, перестал быть авангардом и тоже вошёл в контекст. Созданы музеи авангарда, огромные галереи, издаются альбомы бесконечные. Этот авангард на аукционах за миллионы продаётся. Это сегодня уже не авангард, а далёкое, освоенное миром и Россией прошлое. Авангардом — сегодняшним авангардом — конечно же, является абсолютно иное, отважное, неистовое, может быть, невменяемое, которое, рискуя порвать с уже созданным, сделанным, проверенным, гарантированным, стремится в этот безымянный мир. Что такое религиозные чувства? Настоящий верующий, молящийся человек выходит на контакт с запредельным, с абсолютным, с Божественным. И неизвестно, как будет твоя молитва принята. Может быть, ты тронешь своей молитвой Господа, а он тебе в ответ молнию пошлёт за твой язык, за твоё кощунство, за твоё дерзновение молитвенное. Не обязательно ты получишь благодать после всякой молитвы. Выход на абсолютное, на неведомое всегда страшен. В искусстве — особенно. Тот художник, который не выходит на непознанное, он не художник — он может быть блестящим рисовальщиком, он может быть копиистом, может быть традиционалистом замечательным, но он не опишет вечно новое, возникающее сиюминутно, данное нам бытие реальное. Потому что бытие не стоит на месте, оно постоянно видоизменяется, а сейчас с колоссальной скоростью. Сегодняшний мир абсолютно не похож на мир 90-х даже годов. И как его изобразить? Художник или мыслитель ищет методы, стили, подходы. Очень часто сгорает в этих попытках. Иногда у него рождается нечто, абсолютно не принимаемое его друзьями, товарищами. Как отличить безумство художника, или шантаж художника, или фанаберию художника от реального поиска? Где слёзы и кровь — а где брусничный сок или купленная в арт-магазине краска? Это очень трудно.

Я себя считаю модернистом. И постоянно рискую. В последнее время я потерял поддержку и симпатии многих близких и дорогих мне людей, которые в моих исканиях, в моих романах вдруг не находят то, что они во мне прежде ценили. Я думаю, что критерием победы или поражения является не акт твоего поступка, а внутреннее ощущение — делал ли ты это с чистым сердцем, двигала ли тобою вера, религиозная или эстетическая страсть, и остался ли ты честен в своём поступке. Был ли ты, повторяю, самоотверженным художником и шёл ли ты на прорыв, рискуя погибнуть и умереть? И так во всём. Так и в политике. Готов ли ты умереть за Россию — или ты готов выпить чарку водки за Россию. Давайте, — слышу я на протяжении пятнадцати лет, — выпьем за Россию! И вот — наливают водки и начинают булькать этой восхитительной влагой — и пьют за Россию уже пятнадцать лет. А России почти уже не осталось. Вот готов ли ты умереть за Россию? Готов ли ты умереть за свои откровения? Готов ли ты умереть за Божество, за Христа распятого? Готов ли ты умереть под камнями литературных критиков, которые забьют тебя камнями, потому что ты посягнул на заповедное? Вот что я считаю важным. Поэтому авангард русский или "пойло", как ты его называешь, Гельмана, это уже вчерашний день. Ведь на любом явлении можно делать бизнес. На политике можно торговать — думские места можно продавать. Можно заниматься римейками в искусстве непрерывно. Я думаю, что критерием всех поступков, Савва Васильевич, как в отношении с ближними, в отношении с любимым делом, с искусством, с политикой и с Родиной — должна быть этика. А этика проверяется категориями жизни и смерти. Потому что добро и зло можно проверить только так: готов ли ты не подчиниться злу и умереть? Готов ли ты умереть за добро? Толстой сказал, что мужчина и женщина должны жить так, чтобы их от смерти отделял один волос. Женщина так и живёт, потому что она, рожая, каждый раз готова умереть, её постоянно ждут муки смертельные. А мужик должен воевать постоянно, рискуя быть зарубленным или застреленным. А художник должен работать так, чтобы у него кровь из носа шла во время его работы. А политик, конечно же, должен выходить так, как выходил Нельсон Мандела, как выходил Ганди, как выходил Мартин Лютер Кинг, как выходили Минин и Пожарский.

СОЗИДАЮЩИЕ

Савва Ямщиков

Савва Ямщиков

СОЗИДАЮЩИЕ

Сызмальства, как и всЯкий русский, я был очарован Пушкиным. И не только его творчеством, но и фантастической жизнью, которую ему Бог определил. В этой жизни был момент, который я считаю даром свыше, отпущенным Пушкину и его друзьям — лицейский период, лицейское братство, которое проявлялось не только в "октябрьских годовщинах", пирушках с пуншем, с воспоминаниями о прошедших событиях, о красивых девушках, о войнах. Они пронесли это братство через всю жизнь, и не только они — и их дети, внуки…

Жизнь распорядилась, что у меня братство, похожее на лицейское, тоже в жизни состоялось. Я его называю "псковским братством". Конечно, я в него вступил не мальчиком дошкольного возраста, как лицеята, а люди, в нём состоявшие, были и старше меня, и ровесники, и помоложе меня. У братства псковского, как и у лицеистов, были свои законы. Законы, строившиеся на отношении к жизни, на высоких духовных человеческих принципах, на очень строгих требованиях к людям, которые в братство попадали. Это не значит, что тебя испытывали, или же над тобой издевались. Хотя подтрунивать могли. Когда мы собирались в звоннице или в просторной квартире у художника-реставратора Всеволода Петровича Смирнова, и появлялся кто-то новый, его могли испытать: лишить чарки или тарелки чечевичного супа, но всё это было в юмор.

Самое главное, за что я благодарен, что попал в "псковское братство" — меня научили по-настоящему относиться к жизни, выбирать людей. Я человек всеобъемлющий, и если бы не было Пскова, я бы, наверное, утонул в море знакомств, в вихре московских бомондных встреч, ресторанных посиделок, хождений по разным домам. Я увлекался этим, не скрываю. Мы были молодыми, любили женщин, но всерьёз я жил во Пскове, — город с удивительной аурой очага рождения русского государства — я говорю не для красного словца, потому что Изборск и Псков — это места, "откуда пошла есть земля русская". Здесь я общался с псковичами, такими, как архимандрит Алипий, Семён Гейченко, Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын, Михаил Семёнов, Лев Скрябин, Валентин Курбатов, несть им числа… Я всю Россию прошёл. Много у меня есть знакомых, друзей и в Вологде, и в Новгороде, и в Карелии, которую очень люблю. Но так получилось, что братство образовалось во Пскове благодаря именно этим людям.