Газета Завтра - Газета Завтра 581 (2 2005)

И всё же в 50-60-е, а особенно в 70-е годы появились художники, которые не могли меня оставить равнодушным. С очень большим интересом следил я за творчеством Виктора Попкова, интриговали отдельные работы Дмитрия Жилинского, радовало творчество Гелия Коржева, ласкали душу пейзажи Виктора Иванова. Они опирались на мощную платформу русского искусства 19-20 веков, искали свои корни именно там, не стеснялись у тех великих мастеров учиться — и в этом их сила. Но каждый из них привносил в творчество свой — может быть, не сразу отличимый — вклад.

На фоне этих открытий меня привлекли и картины, выставляемые художницей Еленой Романовой. Я знал, что она учится в Суриковском институте, на автопортретах — красивая, молодая девушка, хорошо умевшая подать себя, найти типичную позу, хорошие костюмы подбирала; мои друзья, учившиеся и преподававшие в Суриковском институте, говорили: "Лена — человек талантливый, искренний, честный и думающий".

Мне нравились её московские пейзажи, уголки русской природы, которую она очень тонко и лирично чувствовала. Нравились портреты современников и родственников — она часто писала маму, своего брата… В общем, каждый раз, приходя на выставки, а они у нас тогда были регулярными — и московские, и республиканские, и всесоюзные — я сразу замечал работы Романовой — они отличались только ей присущей палитрой, композиционными построениями. Это был мир художницы Елены Романовой.

Многие коллеги Лены тогда уже заявляли, что рождены классиками, добились внешнего признания, и музеи теперь себе построили, хотя их творчество было даже не вторичным, а третичным; на фоне мощного наследия, оставленного русскими классиками, в их работах не было души. И мастеровитости, в общем-то, не было! Потому что, чтобы достичь уровня мастеровитости, скажем, Перова в его портрете Достоевского — надо прожить жизнь Перова и долго общаться с таким портретируемым, как Достоевский. Для того, чтобы написать картину, равную холстам Сурикова — надо быть Суриковым. Самозванцы-классики на деле оказались серыми подражателями титанов.

В общем, всё это было скучно и неинтересно. А вот работы Лены Романовой меня радовали своей новизной, чистотой, открытостью, звучностью. И когда меня спрашивали, что на выставке стоит посмотреть, я всегда говорил: обязательно посмотрите картины Романовой.

Потом, наблюдая за её творчеством, я понял, что она истинно русский человек. Русский в самом хорошем смысле слова. Я очень не люблю квасной патриотизм; не люблю, когда люди говорят: я русский, я русский — а за этим русскости-то и не видно. А у Лены в её характере русской женщины и в семейных корнях — была подлинная русскость. Дед её, Николай Ильич Романов — очень крупный русский учёный, занимавшийся средневековым искусством — и русским, и западноевропейским, и византийским. Я многие его работы изучал, занимаясь реставрацией древнерусской живописи; мне о нём много рассказывали мои учителя Николай Петрович Сычёв и Виктор Никитич Лазарев. Я позже узнал, что он дедушка Лены Романовой и подумал: а ведь в этом есть своя логика! Для меня не было странным, что мэтр Николай Ильич Романов — дедушка Лены, потому что эту связь невозможно не заметить, невозможно исключить из всей дальнейшей жизни Лены, из её творчества.

Недавно, выступая в Центральном доме литераторов на вечере памяти Татьяны Глушковой, великой русской поэтессы, я сказал в зрительный зал: "Меня спрашивают, жалею ли я, что не был знаком с Татьяной Глушковой, моей любимой поэтессой, лично. Если честно сказать, не жалею. Жалею, что я поздно пришёл к её творчеству, благодаря нашим средствам массовой информации, пичкающим другими именами, творчеством других поэтов, писателей… Жалко мне, что в том далёком шестидесятом году, когда она писала свои стихи о мозаиках и фресках Софии Киевской — я тогда там работал — жалко, что я тогда эти стихи не прочитал… Но то, что я лично не был с ней знаком, меня от неё не отделяет, а может быть, на какие-то вещи могу смотреть более открыто, не заангажированно, не держа в памяти частные случаи, человеческие проявления".

С Леной Романовой я долго не был знаком лично, но узнавал её постепенно, через творчество. Потом нас познакомили, Лена сказала, что она тоже следила за моими выставками, книгами и многое из того, что я делал, было ей близко. Мы поняли при первом же знакомстве, что нам есть о чём говорить, не оставляя за пределами этого разговора недосказанности, уловки, хитрости — подобного между нами никогда не было. Лена предложила написать мой портрет. Я познакомил её с моей тогда маленькой дочкой Марфой — и она сразу загорелась написать наш с Марфой семейный портрет. Лена пишет серьёзно, тщательно. Она отдельно работала с Марфой; писала Марфин портрет, потом мой, выстраивала композицию… Несмотря на то, что я человек занятой, мне было радостно ездить к ней домой, на проспект Мира… Сеансы проходили легко — я не уставал позировать, и Марфа мне тоже говорила: "Пап, как приятно у тёти Лены, я себя там так хорошо чувствую! Там так светло!" И в конце концов портрет, мне кажется, получился. Эскизы портрета Марфиного сейчас хранятся в Костроме, в Киеве, а большой портрет поступил в Третьяковскую галерею. Когда Лена показала его на выставке, зрители говорили: "Какой удивительный портрет! Как она смогла увидеть ваши характеры, отношения с дочерью, как смогла передать детскую красоту, как смогла передать ваш образ!" Многие люди, начиная от моих коллег художников и заканчивая жёнами президентов тогдашних говорили, что портрет на них произвёл очень большое впечатление. И с тех пор мы всегда готовы прийти друг другу на помощь, а я всегда рад новой работе Лены.

Когда мои финские друзья из одного крупного концерна попросили собрать галерею художников, с которыми гуляли вместе в моей мастерской, я составил очень неплохое собрание, оно и по сей день в Хельсинки существует — и, конечно же, там есть и работы Лены. Большая картина "Веледниково" — память о её деревне и натюрморт с цветами. Они пользуются большой популярностью. Лена удивительно самобытна, самостоятельна, натюрморты её, как говорится, дорогого стоят. У нас дома висят её "Ландыши", и когда на них посмотришь, особенно зимой или осенью, на душе становится тепло, чувствуется, что всё-таки весна наступит… В Лениных натюрмортах сама природа, само настроение — добрые. Я считаю Ленино творчество знаковым для нашего времени. У нас сейчас, в суете и мракобесии изобразительном — какие натюрморты, какие портреты, когда всё погрязло в этой кабаковщине, в галереях Марата Гельмана, Айдан Салаховой, где показывают то, что созвучно с Апокалипсисом. Это смотреть невозможно. Как может человек жить, насмотревшись этого? Вот, говорят, "концептуализм". А зачем он мне нужен, этот концептуализм? Он что, поможет мне жить? Покажет грязь какую-нибудь Кабаков, какую-нибудь московскую полуеврейскую квартиру — да мне это неинтересно! Мне и входить-то туда было противно в жизни, в эти коммуналки. Почему это надо показывать, кому это что даёт? Это что — математика, физика, или это надо изучить во имя дальнейшего развития науки? Я — за то искусство, которое являет миру красоту. "Прекрасное должно быть величаво".