Газета Завтра - Газета Завтра 11 (1163 2016)

Про "абсурдно-спонтанную" группу из панк-подполья я впервые прочитал в "Лимонке" — сложно представить, аж двадцать лет назад. "Брешь безопасности" появилась на свет осенью 91-го года, став одной из первых в "формейшене". В "Лимонке" впоследствии сообщали о единственном альбоме 1994 года и не без досады констатировали, что Кульганек "пропал" на сомнительных хиппово-акустических фестивалях. Вообще совместное музицирование для Кульганека — дело привычное, например, в его дискографии имеется альбом "Deja vu", совместный концертник трёх разноплановых авторов — Кульганека, Петра Красова и Эдуарда Утукина — выступление в московском клубе "Археология" весной 2012 года. Хотя слово дискография здесь звучит с натяжкой. Не считая сольников, по большей части "мифических", "Брешь безопасности" — это тот самый значительный яростно-максималистский альбом 1994 года из 26 песен (а встречается и вариант из 29), "Обратная перспектива" — пристойная попытка зафиксировать состояние группы после неожиданного возрождения в середине нулевых, наконец, свежий "Dark jazz" — живой, динамичный, непосредственный, умный. Тёмный джаз "Бреши" — не композиции в духе Bohren & der Club of Gore, а формула, в которой соединяются ностальгия, одиночество, тревога, умиротворение. 11 номеров, ударное начало "Возвращения" и обновлённой "Кассандры", повесть о городе грехов, "последнем танго в Париже" и "танцах на краю ночи", уместный "Гамлет" авторства Вячеслава Шатова, уверенный финал — "Европейские зимы" и "Последний раз".

По сравнению с яростным нойз-панком начала девянстых современная "Брешь безопасности" - это пост-панк, новой волна, инди-рок, иногда гараж "русский рок". "Dark jazz" - сметающие гитары (Дмитрий Павлов и фрагментами Ярослав Павшин) и энергетическая ритм-секция в составе Константина Мишина и Евгения Лабыча.

Содержательная культурная нагрузка у "Бреши" всегда была в чести, "словно попал в хорошую европейскую библиотеку", — съехидничал коллега, оказавшись на концерте "Бреши". Но это совсем не отчуждённая "игра в бисер", а воплощённый архетип поколения "книжных детей московских дворов". Поэтому тексты Кульганека — это одновременно эмоциональные и интеллектуальные письма-послания. Пожалуй, с годами максималиста заменил внимательный, заинтересованный наблюдатель.

Герой "Бреши Безопасности" — наследник эпохи модерна, сложный человек в упрощённом и неэстетичном космосе, не ищущий простых ответов и лозунгов. Он не любит скорость, имеет цели, но лишён амбиций. Всматриваясь в осколки культуры, впитывая уходящую кровь мифа европейской культуры, этот деятельный пессимист находит способность жить. И мир в эпоху виртуализации не то чтобы отрицается, скорее, воспринимается как место действия, в котором общей инерции противопоставлены фантазия, культурный опыт, искренние чувства.

Расстояния не измерить, но кристально-чистый рассвет,

Возможно, и станет рождением нового мира,

Заряженный пистолет — единственный верный ответ.

Гибель богов и невозвращенье кумиров…

А наши длинные дни — бредут в переходах метро,

Зажигаются огни пустынных улиц.

Из лабиринтов квартир, из перекрёстков дворов,

А мы с тобою всё-таки вернулись…

Галантный век на русский лад

Галина Иванкина

17 марта 2016 1

Галантный век Фёдор Рокотов Культура Общество

О выставке Фёдора Рокотова в Третьяковской галерее

"…Со славой красных каблуков

И величавых париков…"

Александр Сергеевич Пушкин

Глядя на работы Фёдора Степановича Рокотова, невольно размышляешь о том колоссальном рывке, который сделала Россия в XVIII столетии — политика, наука, искусство. Перед нами поэты и драматурги, военачальники, вельможи и, наконец, правители — увенчанные пудреными париками с версальским шиком и русским размахом. Их жёны, дочери, племянницы — эфирная прелесть, лукавые полуулыбки, глаза с поволокой, розы на корсаже, игривые локоны… Это всё — фасад, портретная галерея славы. Однако именно Россия опробовала на себе все прелести жанра — от фарфора и маскарадов до академических диспутов и утопий, посвящённых "умягчению нравов общественных". В XVIII веке мы не только догнали Европу по многим пунктам, но даже где-то и перегнали её. Одни историки говорят, что мы стремились встать не просто вровень с Парижем, но сделаться сверхрафинированными парижанами, перенимая и хорошее, и скверное с восторженностью дикарей. Другие утверждают: мы вернулись в лоно общей культуры с её античным наследием и философским складом ума. Истина, как всегда, где-то посередине: Московия довольно быстро переоделась в платье на фижмах, оставаясь, меж тем, своенравной боярыней. Волнующая пограничность и есть суть нашей цивилизации. Особенно это касается XVIII столетия, когда и для европейца многое было внове — эпоха уж больно вертлява и взрывоопасна. На Руси всё экстремально, и раз уж век галантен и просвещён, то сие станет программой-максимум, а минимум нам неинтересен.

Период просвещённого абсолютизма и восхваления философов на троне! На деле же, их можно пересчитать по пальцам одной руки: Фридрих Великий, Иосиф II, Густав III и, разумеется, наша матушка-Екатерина. Остальные европейские монархи, вроде Людовика XV или Георга III, для этой роли, мягко говоря, не годились. Для того, чтобы считаться просвещённым монархом, явно недостаточно иметь многотомную библиотеку, изящно танцевать и строчить причудливые мадригалы. Каковы же критерии? Всесторонняя, энциклопедическая образованность должна соседствовать с умением применять эти знания на практике: просвещённый государь не токмо идеален сам, он ещё и печётся об исправлении привычек и характеров. Он показывает своим подданным путь к светлому будущему (тогда был в ходу термин "общественное благо"), которое возможно в тесном союзе эталонного венценосца с таким же эталонным обществом. Самодержец-просветитель ведёт определённый образ жизни. Его бытовая личная скромность и неприхотливость должны служить примером для человечества. Он обязан быть прост и мягок в обращении, ни в коем разе не заносчив. Так, Екатерина в своей повседневной жизни одевалась неброско и рационально, облачаясь в роскошные платья в дни торжеств. Она же — философ на троне. Фёдор Рокотов пишет Екатерину Великую в моменты политического триумфа — она сама выбрала мастера, её не устроила манера всемирно известного шведа Александра Рослина. Тот, по словам самой императрицы, изобразил её "наподобие шведской кухарки". Екатерина в исполнении Рокотова — здоровая, бодрая женщина с невероятным запасом витальности, но вместе с тем горделивая, отстранённая. То был идеал классицизма: прекрасное должно быть величаво. Рослину не удалось найти тонкую грань: он слишком буквально понял культ Природы, царивший тогда в умах образованного сословия, — оттого и получилась Köchin, а вот бывшему крепостному Рокотову многое удавалось.