Газета Завтра - Газета Завтра 9 (1161 2016)

Пожалуй, один из главных игроков альбома – смерть. Но если в первых «Снах» - по преимуществу личная практика мистиков и воинов, то нынешний поединок со «смертью» – коллективный и поданный с карнавальным размахом. Кстати, раз мы живём в эпоху карнавала (бородатая Кончита - победитель «Евровидения» и «Боря Моисеев - народный артист», вспомним калугинский «Скотский блюз»), то приходится играть по имеющимся правилам, в которых безнадёжно «просто» серьёзное высказывание. Отсюда пресловутые пафос и театральность «Оргии» - подача, органичная духу времени.

Некогда левый Бодрийяр и правый Арьес фиксировали, что «приручённая» архаическая смерть ушла, и взамен мы получили «непристойную», «запретную» смерть, которая как часто бывает– в ответ распространилась на все сферы стерилизованной жизни. «Оргия» действует по-своему, посему открывают и формируют атмосферу альбома «Flores de Muertos», по мотивам центральноамериканского праздника «День мёртвых», с фрагментами из Песни Песней царя Соломона и Откровения Иоанна Богослова. Мёртвые живые Традиции против живых мертвецов современности. И понимание снов у «оргийцев» самое, что ни на есть древнее. Если у Гераклита сон связывал мёртвых и живых, то наш век оставил снам социо-экономическое значение и оккультно-психоаналитические спекуляции.

И при всех метафизических горизонтах в «Снах»- заметен поколенческий мотив, причём, в первую очередь калугинский, который постарше соратников по группе. Выход на сквозняк истории, которая якобы закончилась, пронизывает: уютного прошлого больше не будет. Но калугинская ностальгия - не по золотым временам, а «к бытию в целом, тянет нас в нашей ностальгии» (М.Хайдеггер).

«Оргия» задевает исконное столкновение «кишкизма» и космизма, о котором некогда размышлял Илья Кормильцев . И продолжает тему «Шитрока» - о фундаментальности нашего корневого опыта. Факт, в России и по сей день не сформировались «цивилизованные » структуры буржуазной жизни, но стоит ли грустить по этому поводу?

И если спросят, какой нам в этом профит

И если скажут: "Умней заняться чем-то другим"

То мы в ответ не поведём и бровью -

Мы просто будем делать дальше

Этот русский экстрим!

Андрей СМИРНОВ

Суровый зенит

Галина Иванкина

суровый стиль Культура Общество

выставка Таира Салахова в Третьяковке

«И пошлют на далёкие стройки других,

Только в этом не наша вина...»

Из советской песни.

В Третьяковской Галерее сейчас проходит выставка «Солнце в зените» Таира Салахова. Его небезосновательно считают одним из родоначальников «сурового стиля», часто забывая о его последующих работах, связанных с этническими мотивами, пейзажной лирикой и семейным портретом. Всё это отходит на второй план, ибо у каждого мастера есть «свой» период, когда он задаёт тон и диктует моду. Для Салахова это, несомненно, Оттепель — особая глава в нашей коллективной биографии. Что было? - поиск смысла или хотя бы правды? Или размывание идей и крушение стиля. Исчезновение тотальной общности, которая касалась всех граней бытия — от государственной идеологии до эстетических переживаний? Александр Генис и Пётр Вайль, создавшие лучшую и, пожалуй, единственную в своём роде, книгу об Оттепели, утверждают, что «...если Сталин создал тотальный стиль, то Хрущев внедрил в советскую жизнь не менее важное – эклектику, бесстилье. То есть внёс идею альтернативы». Вместе с тем, говорить о полноценном бесстилье нам не приходится, ибо бесстилье — это бессилие, тогда как фестивально-космическая эра вызвала к жизни именно эклектику - мощное соцветие направлений и образов.

Суровый стиль — всего лишь один из курсов, но полагаю - самый мощный и зримый. Он, вопреки внешней прямолинейности, оказался куда как более сложен, чем изощрённый сталинский Grand Maniere, ибо создавался в расчёте на интеллектуалов. Несмотря на склонность к брутальным формам и столь же неизящной тематике, во всём этом прослеживалась реабилитация «Бубнового валета», сезаннизма, фовизма, и прочих «измов», отменённых за ненадобностью во времена имперской ампиро-барочности. Популярным сделалось и подражание западным корифеям, вроде Ренато Гуттузо и Рокуэлла Кента. Именно поэтому юные художники — дети Оттепели — часто встречали непонимание у пожилых искусствоведов-критиков. «Можно ли такими красками и подобными штрихами писать наш ликующий Братск и жизнеутверждающую Ангару?» - примерно в такой тональности вопрошали мэтры публицистики, которых фраппировали небрито-серые лица бетонщиков, путеукладчиков, лесорубов.

Рассматривать «суровые» полотна в отрыве от самой эпохи — бессмысленно. То была веха крупномасштабных государственных проектов, таких, как освоение Целины (1954 – 1960 гг.), строительство Братской ГЭС (началось в 1954 г.), возведение жилых новостроек во всех крупных городах. Нефтяники Каспия, которых без устали живописал Таир Салахов, плотогоны Николая Андронова и строители Братска - от Виктора Попкова — это как в той знаковой песне: « С нас почти исторический пишут портрет, / Только это, друзья, суета». Суета и помпа — раздражали; искалась неприкрашенная бытность. Суровый стиль заявил о себе на волне борьбы с украшательством и архитектурно-художественными излишествами. Это стало частью общей моды на мнимую, нарочную простоту. Откуда-то вдруг явились циничные и ранимые аксёновские мальчики — с иронией, жёстким ритмом и ветром в головах, ...с каким-то маниакальным желанием «не говорить красиво». Интеллектуалы сталинской закваски вещали высоким штилем, будто бы ощущая генетическую связь с аристократией XIX столетия; новые же физики-лирики изъяснялись на странном языке, именуя своего любимого автора - «стариком Хэмом»; и чем сложнее котировался предмет разговора, тем с б ольшей простотой о нём полагалось «трепаться». Главным врагом объявили даже не мещанство (хотя, и его — тоже), а великолепие — коринфский ордер, балюстрады, выспренние поэмы, статуи доярок с намёком на Афродиту Книдскую — всё это связывалось не с ветхой, изжитой старорежимностью господ-помещиков, а со сталинским вкусом. Идти в космическое грядущее, волоча за собой бархатные шлейфы Большого Стиля, оказалось попросту невозможно. Обращённая к застывшей Вечности (если следовать терминологии Владимира Паперного) художественность 1930-х — начала 1950-х годов уступала место подвижной, современной эстетике Оттепели. Таяние и ледоход, порывы холодного ветра, разрушение шаблонов. Отчётливое и яростное презрение к любой красивости, точнее — создание очередного канона. Расставание с лепниной — в том числе словесной.