Нил Гейман - Вид с дешевых мест (сборник)

Есть старое правило, что в короткой истории происходит только что-то одно. Рассказы Уэллса это подтверждают. Его стиль очень эффективен: он хорош ровно настолько, насколько нужно, без лишних украшений. И все же лучшие из них прочно застревают в памяти – именно последствиями, послевкусием.

Очень часто это истории о несбывшемся откровении. В уэллсовском мире плод древа познания остается несъеденным – не потому, что съесть его страшно или трудно, а просто от смущения и растерянности. Тайное знание или нечто не менее волшебное (секрет изготовления бриллиантов, яйцо, в котором видно жизнь на Марсе, или формула невидимости) оказывается потеряно для мира. В конце многих рассказов мир остается неизменившимся – при том, что он мог измениться, полностью и необратимо. Если одно из назначений научной фантастики – подготовить нас к переменам, рассказы Уэллса как раз и положили начало этому процессу, описанному Дарвином. Уэллс был ученым или, по крайней мере, в молодости писал и преподавал научные дисциплины, а учил его студент Дарвина, так что ни теория, ни практика науки его не пугали. Своей фантастикой Уэллс просвещал людей, воспевая перемены и одновременно предупреждая о том, что они могут значить.

Самые успешные рассказы Уэллса мы бы сейчас вообще не сочли рассказами – ну, не вполне, по крайней мере. Это журналистика и описания всяческих казусов: история о плотоядном спруте выглядит как статья из научно-популярной газеты рубежа веков, а рассказ о вооруженных ядом разумных муравьях заканчивается за пятьдесят лет до грядущего захвата ими Европы (дело, напомню, было в те комфортные времена, когда еще не существовало ни кораблей-контейнеровозов, ни реактивных самолетов). И это не слабость, не недостаток – напротив, именно в этом рассказы черпают изрядную долю своей силы и воздействия на читателя, и благодаря этому могут считаться ранними побегами научно-фантастического семейного древа: научная фантастика – это отчасти литература идей, а некоторые уэллсовские рассказы – это почти чистая идея, не испорченная ни сюжетом, ни нарративом. И все же по сегодняшним стандартам (равно как и по стандартам того времени, когда писал Уэллс) это не работает. Это не настоящие правильные рассказы, и Уэллс принял этот упрек близко к сердцу, когда писал в 1911 году предисловие к «Стране слепых и другим рассказам»:

Мы страдали и продолжаем страдать от априорной критики. Сегодня критик заявляет, что работа такого-то драматурга очень мила и интересна, «но это никаким образом не Пьеса», – и вот мы уже в пучине разговоров о рассказе как жанре и меримы всевозможными и совершенно произвольными аршинами. В какой-то момент возникла тенденция относиться к рассказу как к форме не менее определенной, чем, скажем, сонет, а не к тому, что может узнать за двадцать минут чтения или около того всякий, кто одарен отвагой и воображением. То ли мистер Эдвард Гарнетт, то ли мистер Джордж Мур в самом своем яростном анти-Киплинговском настроении изобрел различие между рассказом и анекдотом. Рассказ – это непременно Мопассан; анекдот же – нечто презренное и отвратительное.

Этот в своем роде дьявольский комментарий не оставлял места для защиты, а дураки подхватили его и принялись склонять так и сяк. Мало что так разрушительно, как огульное и избитое оскорбление, когда речь идет о творческом усилии. Теперь всякий может сказать о любом рассказе: «Ах, ну это всего лишь анекдот!»; все равно что заклеймить любой роман или сонату, не отличающуюся старательной монотонностью, как непоследовательную и бессвязную. На мой взгляд, форма рассказа, эта лаконичная развлекательная форма, теряет свою популярность именно по вине подобных обескураживающих инсинуаций. Теперь автор чувствует себя беспомощно уязвимым для парализующих обвинений, на которые не может ничего возразить, и страх омрачает и пятнает его счастливую беззаботность в саду собственных фантазий. Страх проникает в разум – бедствие смутное и неодолимое, будто морской туман весенним утром, так что начинаешь дрожать и хочешь поскорее вернуться домой. Что за абсурдная судьба одаренного богатым воображением писателя – быть настолько чувствительным к атмосферным влияниям!

Кажется, Уэллс и сам мучительно осознает здесь тот факт, что многие из самых эффектных его рассказов никак не раскрывают персонажей и события: ему от этого явно не по себе. И зря. Правда в том, что эти рассказы, собственно, потому и работают, что иногда провалены по сюжету и очень часто – по персонажам. Вместо этого у них есть лаконичность и убежденность. Рассказ Артура Конана Дойла «Когда мир закричал» (1928 г.) в одиннадцать тысяч слов, попади он в руки к Уэллсу, превратился бы в журналистский репортаж в половину этой длины и начисто лишенный людей. В нем осталось бы само событие и только. Мир самых лучших рассказов Уэллса – это мир возможностей, научных и социальных прорывов – или просто Непознанного, рвущегося изменить нашу с вами реальность.

Эти рассказы и, в особенности, самые фантастические из них лучше всего считать эдакими открытками из альтернативного будущего, уже успевшего стать прошлым. Во многих из них говорится о том будущем и о тех переменах, что давно уже потонули в пучинах времени и памяти: для рассказа вообще непросто оставаться в авангарде через сто с лишним лет после своего появления на свет.

Сам Уэллс описывал мастерство рассказчика как «веселое искусство создавать нечто блестящее и волнующее; это нечто может быть ужасным, или жалким, или смешным, или прекрасным, или глубоко поучительным – при условии, что на чтение его вслух уйдет от пятнадцати до пятидесяти минут. Все остальное – дело изобретательности, воображения и настроения; все, что они смогут дать: картину стоптанных туфель после трудного дня или пейзажи невиданных миров. Вот в этом духе разнообразных ожиданий рассказы и следует воспринимать».

И сегодня этот совет остается не менее полезным, чем в те дни, когда Уэллс его дал.

(Читателю стоит быть в курсе, что дальше раскрываются некоторые подробности сюжетов.)

«Бог Динамо» – здесь, в рассказе о «жулике и об Азума-ци, который был просто невежда», мы сталкиваемся с новой теологией. Азума-ци приезжает в Англию с востока и впервые видит динамо-машину – «более великую и умиротворенную, чем даже будда, которого он видел в Рангуне». Этот язык и эту картину мира мы уже давно потеряли. Рассказ предвосхищает одну из ключевых тем научной фантастики – что машины, если им позволить, рискуют превратиться в наших богов.

«Удивительный случай с глазами Дэвидсона» – характерная манера Уэллса поставить читателя перед фактом невозможного, а затем подпереть гипотезу ровно достаточным количество деталей, чтобы убедить в ее возможности.