Дмитрий Травин - Просуществует ли путинская система до 2042 года?

Перенесемся с рынка недвижимости в спортивную сферу. Вот где, казалось бы, царит неприкрытый патриотизм. Вот где болеют всегда за своих и искренне ненавидят любых противников. Однако понятие «свои» за последнее время стало у нас чрезвычайно расплывчатым. Мы искренне поддерживаем футбольный клуб, составленный почти целиком из легионеров, хотя среди его противников — полно наших сограждан, а порой даже земляков. Причем стоит владельцу клуба сменить легионеров, и вскоре болельщик начинает симпатизировать игрокам, которых освистывал, когда они играли в рядах соперников.

Самый яркий пример относительности нашего патриотизма — это кино. Антиамериканизм удивительным образом сочетается с популярностью Голливуда. В опросах наш человек демонстрирует гневное осуждение американской военщины, но, превратившись из респондента в зрителя, он платит деньги за возможность идентифицироваться с американским морпехом или полицейским. Причем здесь опять-таки нет никаких двойных стандартов. В профессионально сделанном отечественном боевике тот же зритель с удовольствием окажется на стороне нашего десантника или мента. Но Голливуд круче, богаче и опытнее в подготовке зрелищ. А в кино мы приходим именно ради зрелища — не для демонстрации патриотических чувств. Вот и платим за то, что нам нужно, хоть продукт и изготовлен вероятным военным противником.

Похожая ситуация и наТУ. Патриотическая «информационноаналитическая» пропаганда сменяется там сериалами и шоу, сделанными на базе заокеанского первоисточника. И миллионы граждан постоянно «американизируются», даже если никогда не ходят в кино на просмотр голливудских блокбастеров. Телевизионный опыт показывает, что мы плачем и смеемся примерно так же, как западные люди. У нас с ними близкие психологические реакции. Нас можно завести похожими сюжетами. Мы чувствуем азарт, реагируя на идентичные раздражители, и расслабляемся, прослушав мелодию, которая точно так же нравится жителю Бостона или Копенгагена.

Подобные примеры можно было бы приводить долго. Думается, если какой-нибудь профессор социологии посадит пару въедливых аспирантов покопаться в деталях реальной жизни российских граждан, мы получим о ней больше информации, чем от массовых опросов, при которых люди говорят не о своем повседневном существовании, а о ментальных конструкциях, создаваемых из страхов, желаний и фобий с поправкой на систему промывания мозгов.

Не стоит, впрочем, ругать опросники. Они делают важную вещь, показывая тот мир страстей, в котором живет человек. Только не надо думать, будто там идет речь о реальной жизни.

Человека модернизирующегося общества обычно мучают противоречия. В реальном мире он ориентируется на образ жизни успешных стран — хочет потреблять, как там, отдыхать, как там, развлекаться, как там. Но поскольку для основной массы населения отстающей страны «как там» невозможно, модернизирующееся общество оказывается в состоянии фрустрации. И чтобы защититься от нее, человек выстраивает своеобразный «ментальный щит»: на самом-то деле мы не отстаем — мы лучше, честнее, правильнее.

И потребление в соответствии с западными стандартами, и ментальное отторжение Запада в равной степени есть продукт догоняющей модернизации. Примерно так же, мучаясь от противоречий, догоняли Запад в свое время немцы. И в конечном счете догнали, несмотря на то что модернизация в середине XX века сыграла с ними злую шутку.

Может ли рухнуть путинский режим?

В общем, несмотря на то что демонстрируют нам массовые опросы, склонность общества к жизни по-европейски никуда не исчезла. Она вполне сочетается с поддержкой Путина. Однако в практической жизни всё устроено совсем не так, как в головах. Там или-или. Реальный путинский курс отдаляет Россию от Европы. И поэтому для будущего страны очень важен вопрос: может ли рухнуть путинский политический режим со всеми его изощренными механизмами маргинализации оппозиции, промывания мозгов населения и формирования идеологии осажденной крепости, сплачивающий толпы людей?

Многие ожидали, что режим рухнет под давлением массовых протестов зимы 2011—2012 гг. Но этого не произошло. Мирные многотысячные протесты эффективны лишь в обществе, где уже работает демократия, поскольку там массмедиа могут рассказать народу о масштабах протеста и причинах недовольства столичных активистов. В авторитарных же обществах власть спокойно выжидает, пока этим активистам надоест выходить на площадь, произнося без всякого результата одни и те же лозунги. Провинция же в это время будет думать с подачи настроенного на агитацию и пропаганду телевидения, будто в столицах бузят зажравшиеся на западные деньги бандерлоги, не желающие честно работать.

Многие ожидают, что режим всё же рухнет под давлением экономических проблем, поскольку в такой ситуации протест станет более широким и более агрессивным. К столицам, мол, присоединится провинция, где жизнь в условиях углубляющегося кризиса становится совсем трудной. Развитие событий по такому сценарию, конечно, не исключено, однако жизненные трудности далеко не всегда приводят к массовому протесту. В брежневском СССР с его пустыми прилавками мало кто был удовлетворен экономическим положением, но протестов не было, и политическая система просуществовала до кончины самого Леонида Брежнева и двух его престарелых преемников (Юрия Андропова и Константина Черненко).

Серьезный анализ нашего советского прошлого 1960—1980-х гг. показывает, каковы стандартные условия стабильности авторитарных режимов и при каких обстоятельствах они могут разваливаться.

Бесспорно, условием выживания поздней советской системы не являлась коммунистическая идеология. В ее идеалы тогда уже мало кто верил, и сами вожди часто были в числе первых обуржуазившихся советских граждан (как Брежнев с его коллекцией дорогих зарубежных автомобилей). Слова насчет строительства коммунизма являлись не более чем скучным ритуалом, от которого нельзя было отказаться, но который никого не привлекал.

Скорее всего, условием выживания системы не был и железный занавес. Хотя выезд за границу жестко лимитировали, а цензура отсекала западные демократические идеи с помощью запрета иностранных книг, газет и журналов, «безыдейный» кинематограф (в первую очередь французский и американский) демонстрировал миллионам советских людей, как красива жизнь «за бугром». Каждый зритель легко мог сравнить их прилавки, квартиры и машины с нашими. И наивных людей, полагавших, будто в мире капитала трудящиеся массы голодают, было не так уж много в брежневском Советском Союзе.

Потенциально мы в ту эпоху готовы были потребовать от власти сделать хоть что-нибудь для улучшения жизни. И в кухонных разговорах эти «требования» порой фигурировали. Но реально настаивать на своем было невозможно по трем причинам. Именно они и определяют устойчивость авторитарного режима.